Мама Стифлера - Раевская Лидия Вячеславовна. Страница 99

В тёмной прихожей, натыкаясь сракой то на холодильник, то на вешалку, переодеваюсь в мамин халат, надеваю сверху фартук с помидорами, сую за щеку дудку, спизженную, стыдно сказать, у годовалого сына, и стучу в дверь нашей с мужем спальни:

— Тук-тук. Василиваныч, можно к вам?

— Это ты, Машенька? — отвечает из-за двери Вова-извращенец, — Входи, детка.

Я выплёвываю дудку, открываю дверь, и зловещим шёпотом ору:

— Сто первый раз говорю: не называй меня деткой, удмурт!!! Заново давай!!!

— Сорри… — доносицца из темноты, — давай сначала.

Сую в рот пионерский горн, и снова стучусь:

— Тук-тук. Василиваныч, к Вам можно?

— Кто там? Это ты, Машенька Петрова? Математику пришла пересдавать? Заходи.

Вхожу. Тихонько насвистываю на дуде "Кукарачю". Маршырую по-пианерски.

И ахуеваю.

В комнате горит ночник. За письменным столом сидит муж. Без трусов но в шляпе. Вернее, в бейсболке, в галстуке и в солнечных очках. И что-то увлеченно пишет.

Оборачивается, видит меня, и улыбаецца:

— Ну, что ж ты встала-то? Заходи, присаживайся. Можешь подудеть в дудку.

— Васильиваныч, а чой та вы голый сидите? — спрашиваю я, и, как положено школьнице, стыдливо отвожу глаза, и беспалева дрочу дудку.

— А это, Машенька, я трусы постирал. Жду, когда высохнут. Ты не стесняйся. Можешь тоже раздецца. Я и твои трусики постираю.

Вот пиздит, сволочь… Трусы он мне постирает, ога. Он и носки свои сроду никогда не стирал. Сука.

— Не… — блею афцой, — Я и так без трусиков… Я ж математику пришла пересдавать всё-таки.

Задираю мамин халат, и паказываю мужу песду. В подтверждение, значит. Быстро так показала, и обратно в халат спрятала.

За солнечными очками не видно выражения глаз Вовы, зато выражение хуя более чем заметно. Педофил, бля…

— Замечательно! — шепчет Вова, — Математика — это наше фсё. Сколько будет трижды три?

— Девять. — Отвечаю, и дрочу дудку.

— Маша! — Шёпотом кричит муж, и развязывает галстук. — ты гений! Это же твёрдая пятёрка беспесды! Теперь второй вопрос: ты хочешь потрогать мою писю, Маша?

— Очень! — с жаром отвечает Маша, и хватает Василиваныча за хуй, — Пися — это вот это, да?

— Да! Да! Да, бля! — орёт Вова, и обильно потеет. — Это пися! Такая вот, как ты видишь, писюкастая такая пися! Она тебе нравицца, Маша Петрова?

— До охуения. — отвечаю я, и понимаю, что меня разбирает дикий ржач. Но держусь.

— Тогда гладь её, Маша Петрова! То есть нахуй! Я ж так кончу. Снимай трусы, дура!

— Я без трусов, Василиваныч, — напоминаю я извру, — могу платье снять. Школьное.

Муж срывает с себя галстук, бейсболку и очки, и командует:

— Дай померить фартучек, Машабля!

Нет проблем. Это ж вторая годовщина нашей свадьбы, я ещё помню. Ну, скажите мне — кто из вас не ебался в тёщином фартуке во вторую годовщину свадьбы — и я скажу кто вы.

— Пожалуйста, Василиваныч, меряйте. — снимаю фартук, и отдаю Вове.

Тот трясущимися руками напяливает его на себя, снова надевает очки, отставляет ногу в сторону, и пафосно вопрошает:

— Ты девственна, Мария? Не касалась ли твоего девичьего тела мушская волосатая ручища? Не трогала ли ты чужые писи за батончег Гематогена, как путана?

Хрюкаю.

Давлюсь.

Отвечаю:

— Конечно, девственна, учитель математики Василиваныч. Я ж ещё совсем маленькая. Мне семь лет завтра будет.

Муж снимает очки, и смотрит на меня:

— Бля, ты специально, да? Какие семь лет? Ты ж в десятом классе, дура! Тьфу, теперь хуй упал. И всё из-за тебя.

Я задираю фартук с помидорами, смотрю как на глазах скукоживаецца Вовино барахло, и огрызаюсь:

— А хуле ты меня сам сбил с толку? "Скока буит трижды три?" Какой, бля, десятый класс?!

Вова плюхаецца на стул, и злобно шепчет:

— А мне что, надо было тебя просить про интегралы рассказать?! Ты знаешь чо это такое?

— А нахуя они мне?! — тоже ору шёпотом, — мне они даже в институте нахуй не нужны! Ты ваще что собираешься делать? Меня ебать куртуазно, или алгебру преподавать в три часа ночи?!

— Я уже даже дрочить не собираюсь. Дура!

— Сам такой!

Я сдираю мамашин халат, и лезу под одеяло.

— Блять, с тобой даже поебацца нормально нельзя! — не успокаиваецца муж.

— Это нормально? — вопрошаю я из-под одеяла, и показываю ему фак, — Заставлять меня дудеть в дудку, и наряжацца в хуйню разную? "Ты девственна, Мария? Ты хочеш потрогать маю писю?" Сам её трогай, хуедрыга! И спасибо, что тебе не приспичило выебать козлика!

— Пожалуйста!

— Ну и фсё!

— Ну и фсё!

Знатно поебались. Как и положено в годовщину-то. Свадьбы. Куртуазно и разнообразно.

В соседней комнате раздаёцца деццкий плач. Я реагирую первой:

— Чо стоишь столбом? Принеси ребёнку водички!

Вова, как был — в фартуке на голую жопу, с дудкой в руках и в солнечных очках, пулей вылетает в коридор.

… Сейчас сложно сказать, что подняло в тот недобрый час мою маму с постели… Может быть, плач внука, может, жажда или желание сходить поссать… Но, поверьте мне на слово, мама была абсолютно не готова к тому, что в темноте прихожей на неё налетит голый зять в кухонном фартуке, в солнечных очках и с дудкой в руке, уронит её на пол, и огуляет хуем по лбу…

— Славик! Славик! — истошно вопила моя поруганная маман, призывая папу на подмогу, — Помогите! Насилуют!

— Да кому ты нужна, ветош? — раздался в прихожей голос моего отца.

Голоса Вовы я почему-то не слышала. И мне стало страшно.

— Кто тут? Уберите член, мерзавец! Извращенец! Геятина мерская!

Мама жгла, беспесды.

— Отпустите мой хуй, мамаша… — наконец раздался голос Вовы, и в щель под закрытой дверью спальни пробилась полоска света. Вове наступил пиздец.

Мама визжала, и стыдила зятя за непристойное поведение, папа дико ржал, а Вова требовал отпустить его член.

Да вот хуй там было, ага. Если моей маме выпадает щастье дорвацца до чьего-то там хуя — это очень серьёзно. Вову я жалела всем сердцем, но помочь ему ничем не могла. Ещё мне не хватало получить от мамы песдюлей за сворованный халат, и извращённую половую жызнь. Так что мужа я постыдно бросила на произвол, зная точно, ЧЕМ он рискует. Естественно, такого малодушия и опёздальства Вова мне не простил, и за два месяца до третьей годовщины нашей свадьбы мы благополучно развелись.

Но вторую годовщину я не забуду никогда.

Я б и рада забыть, честное слово.

Но мама… Моя мама…

Каждый раз, когда я звоню ей, чтобы справицца о её здоровье, мама долго кашляет, стараясь вызвать сочувствие, и нагнетая обстановку, а в оконцовке всегда говорит:

— Сегодня, как ни странно, меня не пиздили по лицу мокрым хуем, и не выкололи глаз дудкой. Стало быть, жыва.

Я краснею, и вешаю трубку.

И машинально перевожу взгляд на стенку. Где на пластмассовом крючке висит белый кухонный фартук.

С помидорами.

Я ж пиздец какая сентиментальная…