Талант быть счастливой - Хант Айрин. Страница 5

– Как только Гай скажет, что он сможет сделать, я тебе позвоню, – сказала она. – А ты как следует заботься о Клэр.

– Я и собираюсь делать это, – твердо пообещал он. – И еще раз спасибо за то, что ты делаешь это для меня.

– Не надо благодарить меня, Джеми, – устало вздохнула Марни. – Поблагодаришь Гая – если только он согласится вытащить тебя из передряги и на этот раз.

Никто из тех, кто знал Марни Вестерн-Фрабосу – красивую, но ведущую богемный образ жизни художницу, вечно одетую в перепачканную краской футболку и потертые джинсы, не узнал бы ее в элегантной даме, грациозно спустившейся со ступенек аэровокзала вечером того же дня.

Для мужчины, чьи темные глаза следили за ее движением в толпе, она олицетворяла собой все, что он ценил и любил в женщине. Стоило ему впервые увидеть ее, как он почувствовал, что все его существо воспылало жаждой обладать ею, обладать полностью и безраздельно. С тех пор прошло пять долгих и полных событий лет, но все же он был не в состоянии подавить в себе мучительного желания, охватывающего его каждый раз, как он ее видел.

У нее была великолепная кожа – нежная и розовая, как персик. Ее длинные белокурые волосы в этот раз были собраны в тяжелый пучок, но этот строгий вид не мог скрыть игру рыжевато-золотистых огней в ее прядях при свете вечерних фонарей, она обладала той совершенной красотой женственности, которая еще более усиливалась чистым овалом лица с мягкими чертами. Ее синие глаза то попыхивали фиолетовым огнем от страсти, то становились серыми, как льдинки, когда она злилась. У нее был небольшой прямой носик, казавшийся слегка вздернутым, когда она временами с вызывающим видом поднимала подбородок. А рот… Он внимательно посмотрел на ее рот с чуть опущенными вниз уголками губ, – очевидно, в эту секунду она думала о чем-то грустном, – это был самый чувственный рот, какой ему когда-либо приходилось видеть. Он знал вкус и упругость этих губ, и это волновало его больше, чем их вид, вызывало неутоленное желание вновь прикоснуться к ним, почувствовать их еще и еще раз.

Она была в фиолетовом – этот цвет всегда шел ей. Это было простое платье из джерси, но оно идеально подчеркивало ее фигуру, обтягивая все изгибы ее стройного тела от шеи до бедер, так что для воображения оставалось немного работы. А длинные стройные ноги вели ее к нему с той врожденной грацией, от которой огнем вспыхнули его слегка прикрытые глаза.

Марни заметила этот огонь, когда их взгляды встретились. Да, опять она стоит рядом с ним, этим смуглым, красивым и опасно обаятельным человеком – Гаем Фрабосой.

Рожденный матерью-француженкой от отца-итальянца и с десяти лет воспитывавшийся в Англии, он впоследствии жил во многих странах мира и мог бы считать себя настоящим космополитом, однако он всегда оставался итальянцем плотью и духом. И именно эта итальянская его сущность горела в нем, светила как маяк любой женщине, способной оценить мужской шарм.

И он самоуверенно всеми средствами потворствовал этому, используя в качестве своего самого эффективного оружия итальянский акцент, упорно отказываясь говорить на превосходном английском, которым владел в совершенстве, и мурлыкающее «р», волнующе скатывающееся с его языка, не могло оставить равнодушной ни одну женщину.

Он был высок и прекрасно сложен. Его фигура как бы была создана для хороших вещей, для элегантных, сшитых лучшими мастерами костюмов, в которых он смотрелся так, будто бы носил их от рождения. В его черных волосах южанина и особенно на висках уже поблескивала седина, однако это ничуть не портило его, скорее, наоборот. Гаю было тридцать девять, и каждый год своей сознательной жизни он прожил с полной отдачей. Он принадлежал к тому роду счастливцев, которые с годами становятся еще интереснее – как хорошее вино, он созревал, а не старел.

Его темно-карие глаза обычно смотрели с ленивой чувственностью, однако если ему этого хотелось, то могли буквально превратиться в темные холодные льдинки, способные привести в трепет самого несгибаемого противника. У него был довольно длинный, узкий, но не заостренный нос с чуть раздувающимися ноздрями. Сильный, упрямый подбородок свидетельствовал о гордом и волевом характере, однако подвижный чувственный рот несколько контрастировал с ним. Губы становились узкими и твердыми, когда он злился, насмешливо изгибались, если, что-то забавляло его, рекламной рамкой обрамляли великолепные белые зубы, когда он смеялся над чем-нибудь, и становились мягкими и страстными, когда его охватывало желание.

Но у этих губ было и еще одно выражение, которое он хранил исключительно для Марни. Именно с этим выражением он и наблюдал за тем, как она пробирается к нему сквозь толпу.

Это было нечто среднее между улыбкой, гримасой и насмешкой, что говорило о том, что чувства его к ней были неоднозначны, разрушали простоту и ясность, к которым он привык, а потому постоянно нервировали его.

«И это, – думала Марни, старательно пытаясь подавить в себе ответные чувства, вызванные встречей, – единственное и сильнейшее мое оружие против него». Если бы его постоянно не лишало уверенности неумение определить ее место в его жизни, он был бы полным властелином ее души и тела. К сожалению, она не сомневалась в этом, и собственное бессилие что-либо изменить порой очень угнетало ее. Однажды он подумал, что решил эту задачу, аккуратно упаковав ее в коробочку с надписью «жена», причем жена покладистая и преданная. Но стоило ему лишь попробовать испытать действие пружины той мышеловки, где он держал ее, ослепленную и опьяненную счастьем и запелёнутую в сети брака, как он тут же понял, что совершил самую большую ошибку в своей жизни…

Она подошла к нему и терпеливо ждала, пока его темные глаза медленно и внимательно проделают свой путь от лиловых туфелек из мягкой замши до воротника хомутиком ее простого платья. Затем они задержались на надменно вздернутом подбородке, губах, слегка растянутых в насмешливой улыбке, скользнули вдоль ровной линии ее носика и наконец уперлись в поразительную глубину ее глаз, подсиненных вспыхнувшим чувством. Когда она стояла так близко от него, было просто невозможно не отозваться на суровую красоту этого человека.

– Марни, – прошептал он.

– Привет, Ги, – ответила она тихо, чуть улыбаясь, потому что хотя она и ненавидела его, но в то же время и любила, если вообще возможно испытывать к одному и тому же человеку эти два чувства одновременно.

Он тоже знал это, и в глазах его мелькнуло иронически-печальное выражение.

Гай был в достаточной степени итальянцем, чтобы расцеловать ее при встрече в обе щеки, и Марни уже привыкла к этому и не пыталась сопротивляться. Он положил руки на ее плечи, наклонился и легко коснулся губами ее чуть надушенной щеки, затем другой. И здесь, когда она уже было собиралась отступить, чтобы улыбнуться ему с напускным равнодушием, он рывком притянул ее к себе, и она лишь успела заметить, как неистовым огнем вспыхнули его глаза, и затем почувствовала его горячий, страстный поцелуй. Ему было безразлично, что вокруг них сновала масса народа, что он в очередной раз беспечно переступил через ту линию, которую она провела между ними четыре года назад.

Она не сразу осознала, что он делает, но когда наконец поняла это, было уже поздно – его неожиданная атака заставила ее прильнуть к так хорошо знакомому мускулистому телу, а ее губы, раскрывшиеся было от удивления, полностью оказались во власти знакомых чувств, охвативших ее, во власти вкуса и нежности его губ. Осознав, что происходит, она в немом ужасе взглянула в его глаза, сверкавшие победным блеском. Затем они стали прикрываться черными ресницами, по мере того как он всем существом отдавался блаженству поцелуя, все сильнее и сильнее прижимая ее к себе, заставляя ее отвечать ему, все больше желать его, отчего ее груди напряглись, а тело охватила знакомая слабость.

– Ты даже не представляешь, как я хотел этого, – сказал он глухо, но с видимым удовольствием, когда наконец оторвался от нее.