Рыцарь темного солнца - Вербинина Валерия. Страница 25

– А теперь, – прокричал он, – попробуйте напасть на нас, и тех из вас, кто останется в живых, я с превеликим удовольствием повешу на их собственных кишках!

Князь Доминик колебался. После всего, что было сказано, бой казался неизбежным; но крестоносцев было больше, и, если бы он потерпел от них поражение на собственной земле, это покрыло бы его несмываемым позором. Отступление тоже было позором, но меньшим. Князь оглянулся на верного Петра, ища у него поддержки.

– Их много, и они разъярены, – тихо сказал Петр. – Мы не сможем биться с ними. Надо вернуться в замок и отписать королю обо всем, что случилось.

Князь кивнул и обернулся к фон Ансбаху.

– Мы еще встретимся! – крикнул он немцу и, развернув лошадь, поскакал обратно.

– Скатертью дорога! – крикнул фон Ансбах и замысловато выбранился по-немецки.

За князем двинулась вся польская дружина, немало удрученная происшедшим, а последним скакал ксендз Домбровский, конь которого так и норовил сбросить его с седла.

Глава 16,

в которой Мадленка расставляет силки

Отряд князя Доминика вернулся в замок, куда еще раньше успели добраться повозки со скорбным грузом. Тела – вернее, то, что от них оставалось, – отнесли в часовню, в которую вскоре явился епископ Флориан. Князь Диковский подробно доложил ему о столкновении с крестоносцами.

– Ну что ж, – заключил он, – и теперь мы должны не верить ей?

«Она» была, конечно, самозванная Магдалена Соболевская, стоявшая всего в нескольких шагах с потерянным выражением лица. Тут же вертелся и юркий Михал Краковский, не отстававший от потерпевшей ни на шаг. Еще во дворе он первым бросился к ней и помог сойти с лошади, за что был удостоен рассеянно-благодарного взгляда, а затем беспрепятственно прошествовал в часовню. От него не укрылось ни жалкое состояние молодой женщины, ни то, что она все время оглядывалась, словно ища кого-то, кто должен был научить ее, как вести себя дальше. Впрочем, только Михал знал истинную подоплеку этих взглядов самозванки, прочие же объясняли волнение панны Магдалены потрясением, которое ей довелось испытать.

– Да, – тихо сказал епископ, – теперь мы не можем не верить.

Он смотрел на голову матери Евлалии, и Мадленке – настоящей, рыжей Мадленке – почудилось, что он вот-вот расплачется.

– Это мать Евлалия, – тяжело промолвил епископ Флориан. Он подошел к телу Михала Соболевского. – А юношу я не знаю. Кто он?

Лжесестра порывалась что-то сказать, но голос изменил ей. Она закатила глаза и упала в обморок.

«Ловко, ничего не скажешь, – кипела настоящая Мадленка, наблюдая за трагическим фарсом. – Ясное дело, если даже она и знает Михала, то остальных ей нипочем не опознать».

Тем не менее она помогла донести бесчувственную самозванку до покоев княгини Гизелы. Княгиня – сухая, ничем не напоминающая своего красивого сводного брата женщина средних лет с пальцами, густо унизанными драгоценными перстнями, – сама вышла к ним навстречу и помогла уложить «бедную барышню» в постель. Мадленке страсть как хотелось остаться и понаблюдать, что будет дальше, но ее ждало разочарование: княгиня заявила ей, что мальчикам здесь не место, и выгнала настырного Михала Краковского из покоев.

Мадленка повиновалась, тая в душе злобу. Она понимала, что в ее положении было неразумно напрашиваться на ссору, однако ее подозрения против Августа Яворского вспыхнули с новой силой. Они готовы были обратиться в уверенность, когда пронесся слух, что самозванка тяжело больна.

«Ну-ну, – сказала себе Мадленка, – знаем мы эти болезни!».

Епископ Флориан сам служил заупокойную мессу по убитым, и лже-Михал, успевший подружиться с Августом, отвоевал себе местечко в его свите, недалеко от алтаря. Епископ говорил, что бог все видит и покарает вероломных убийц. Мадленка так и впилась взором в лицо Августа, но не смогла ничего на нем прочесть.

«Нет, наверное, он все-таки ни при чем. Иначе не держался бы так спокойно… – бежали ее отрывочные мысли. – А его мать, княгиня Гизела? Чего ради она отказывает себе в отдыхе, так самоотверженно ухаживая за больной? Нет, тут определенно что-то нечисто».

И на следующее утро Мадленка отправилась на поиски кузнеца Даниила из Галича, того самого, который делал тяжелые, пробивающие броню стрелы. Даниил в самом деле мог многое прояснить.

Кузнец оказался совершенно обыкновенного вида человеком, не высоким и не низким, с сильными, жилистыми руками. Волосы у него были светлые, как и борода, а лицо – чистое, приятное. Вокруг головы шла небольшая тесемка, чтобы пряди во время работы не лезли в глаза, ибо кузнечное дело – наука тонкая. Он так и заявил Мадленке на своем чудовищно исковерканном польском, который она едва понимала. Кузнец Даниил был русин и придерживался греческой веры, которую католики дружно презирали, считая богомерзкой византийской ересью. Впрочем, люди, как известно, всегда найдут повод для взаимной ненависти. Князь Диковский, очень ценивший кузнеца, препятствий в вере ему не чинил и предоставлял жить, как тому заблагорассудится, лишь бы работа ладилась. Мадленка покрутилась по кузнице, где было жарко, дышали горны, звенели молотки, которыми помощники кузнеца отбивали железо, и шипела вода, в которой охлаждали готовые изделия.

– А стрелы ты тоже делаешь? – спросила она у Даниила напрямик.

Тот кивнул и начал долго и нудно объяснять, что хорошая стрела должна быть и довольно легкой, чтобы далеко летела, и иметь прочный наконечник, чтобы ее не остановил никакой доспех, но тут возникают всякие проблемы, с которыми он, Даниил, все равно справляется.

– Потому что я лучше всех в своем деле, – объявил он Мадленке с обезоруживающей скромностью.

– Надо же! – выдохнула она зачарованно, наблюдая, как кусок железа под его руками превращается в узкий смертоносный клинок. – Наверное, твоими стрелами все в округе пользуются.

– Только князь Доминик и его люди, – был ответ. – Я не продаю своих секретов.

Мадленка, не удовлетворенная таким ответом, ибо он нисколько не сужал круг ее поисков, стала расспрашивать про Августа, про Петра из Познани и остальных, пока Даниил ее не выгнал. Разговор, однако, еще больше укрепил ее в подозрении, что исполнителей страшного преступления надо искать именно здесь, при дворе князя Доминика.

Мадленка шныряла среди придворных, задавала окольным путем всякие вопросы про то, кто где был десятого числа, пока не убедилась в их бесполезности. Никто не помнил, уезжал ли тогда Август с утра или оставался в княжеской резиденции. Правда, в тот день, кажется, была охота, ничего особенного. Или она состоялась девятого? Князь Доминик затравил дикого кабана, но кабан Мадленке был совершенно ни к чему. Люди при дворе Диковских находились в постоянном движении – то прибывали гости из Кракова, то заезжали родственники, то, наоборот, отправляли какое-то посольство, – и никто не обращал особого внимания на перемещение целых толп народа.

«Нет, так я ничего не выясню, – думала отчаявшаяся Мадленка, пялясь со своего ложа непроглядной ночью на потолок своей каморки. – Может быть, открыться все-таки кому-нибудь? Взять хотя бы епископа Флориана: он духовное лицо и к тому же, кажется, хороший человек».

Чем больше думала Мадленка, тем больше склонялась в пользу своего решения, но стоило ей после мучительных колебаний подойти к епископу, как тот воззрился на нее и довольно сухо спросил: «Что тебе надо, сын мой?» А Мадленка с детства не выносила, когда к ней обращались снисходительно, и в сердцах подумала, что пастырю надо быть все-таки мягче к своим ближним. Поэтому довольно невежливо ответив: «Ничего», повернулась и убежала.

Через некоторое время она узнала, что покойная настоятельница действительно оставила почти все свое имущество крестнику Августу, а епископу отписала пятьдесят золотых на нужды бедных. Разболтал новость, конечно же, всеведущий Дезидерий, и Мадленка, устав гадать, стал бы кто-то убивать восемнадцать христианских душ ради каких-то пятидесяти золотых, порешила, что неприветливый епископ все-таки устроил бы ее в качестве виновника. Потому что к главному подозреваемому, Августу, она успела серьезно и искренне привязаться.