Пять четвертинок апельсина - Харрис Джоанн. Страница 34

— Да бог с ней, — простодушно сказал он. — Отсюда ее не больно слыхать.

У него все было просто, и я, выдохшись, подчинилась; он принес мне горячий черный кофе со сливками, корицей и сахаром и кусок черничного пирога с кухонного стола. Я ела и пила молча, и постепенно кураж снова вернулся ко мне.

— Она не отступит, — произнесла я после долгого молчания. — Так или иначе будет на меня наседать, пока не сдамся. И тогда она поймет, что тайны мне уже не удержать. — Я приложила руку ко лбу, ломило голову. — Понимает, не вечно же мне упорствовать. Это вопрос времени. Долго так не протянется.

— Так ты что же, капитулируешь? — спросил Поль спокойно, с некоторым любопытством.

— Нет! — резко ответила я. Он развел руками.

— Тогда чего городишь ерунду? Куда ей до тебя. — Тут почему-то он покраснел. — Сама знаешь: если захочешь, найдешь, как их одолеть.

— Одолеть? — Я чувствовала, что вскинулась сварливо, как мать, но ничего с собой поделать не могла. — Кого? Люка Дессанжа и его дружков? Лору с Янником? Еще двух месяцев не прошло, а они уже пустили под откос все мое хозяйство. Раз вступили на этот путь, им только и остается, что вперед и вперед, а к весне… — Я в отчаянии махнула рукой. — А если у них языки развяжутся? Ведь много не надо… — Слова душили меня. — Всего-то назвать имя моей матери. Поль покачал головой.

— Не думаю, что они на это пойдут, — спокойно сказал он. — Уж только не сейчас. Им нужна зацепка, чтоб торговаться. Знают, чем тебя шантажировать.

— Кассис все разболтал, — устало сказала я. Поль пожал плечами:

— Это уже неважно. До поры они тебя оставят в покое: вдруг ты одумаешься, вдруг удастся тебя убедить. Им нужно, чтоб ты сама согласилась, по доброй воле.

— И что? — снова во мне встрепенулась прежняя злость. — И сколько это продлится? Месяц? Два? Что можно сделать за два месяца? Да мне хоть целый год ломай голову, все равно ни до чего не…

— Неправда. — Поль произнес это ровно, без тени упрямства, вынимая из нагрудного кармана единственную, смятую сигаретку и чиркая спичкой о большой палец. — Стоит что тебе задумать, непременно сделаешь. Так всегда было. — Тут он глянул на меня поверх огонька своей сигареты и улыбнулся слегка грустной своей улыбкой. — Как тогда, помнишь? Поймала все-таки Матерую, а?

Я замотала головой:

— Тогда — совсем другое дело!

— А по-моему, очень схоже, — сказал Поль, затягиваясь едким дымом. — Прими это к сведению. Охота на рыбу, она многому в жизни учит.

Я озадаченно взглянула на него. Он продолжал:

— Возьми эту Матерую. Ведь удалось же ее поймать тебе, а больше никому.

Я задумалась, вспоминая себя в свои девять лет.

— Я к реке присматривалась, — сказала я после молчания. — Изучала повадки старой щуки, где она кормится, чем. И ждала. Мне повезло, только и всего.

— М-да… — Снова вспыхнул огонек сигареты, Поль выпустил дым из ноздрей. — Представь, что этот Дессанж — рыба. Ну? — Тут он усмехнулся. — Выясни, чем кормится, определи верную наживку, и он твой. Что? Не так?

Я смотрела на Поля. — Что, говорю, не так разве?

Может, и так. Узкий серебряный лучик надежды сверкнул в моей душе. Может быть.

— Стара я, чтобы сражаться, — сказала я. — Старая стала, устала.

Поль прикрыл своей заскорузлой потемневшей ладонью мою руку и с улыбкой сказал:

— Для меня — нет.

Конечно, он прав. Рыболовство — отличная школа жизни. Помимо всего, Томас и этому меня научил. В год, когда мы подружились, мы много разговаривали. Иногда присоединялись Кассис с Рен, и тогда разговор переходил на предметы мелкой контрабанды: жвачка, шоколадка, баночка крема для Рен, апельсин. Похоже, у Томаса имелся неиссякаемый запас этих прелестей, и он раздавал их с небрежной легкостью. Тогда он неизменно являлся один.

После разговора с Кассисом в нашем убежище на дереве я поняла, что у меня с Томасом все четко обозначилось. У нас были свои правила — не дурацкие, навязываемые нашей матерью, а простые, понятные и девятилетнему ребенку: всегда начеку; сам себе голова; равные возможности для всех. Мы трое уже столько времени слонялись беспризорниками, что для нас было неописуемым, хотя и тайным, счастьем появление нового наставника — взрослого, олицетворявшего собой порядок.

Помню, однажды мы втроем его ждали, а Томас опаздывал. Кассис по-прежнему звал его «Лейбниц», а мы с Рен уже давно звали по имени. В тот день Кассис был какой-то нервный и угрюмый, уединился, сидел на берегу, кидал в воду камни. Утром у них с матерью вышла шумная стычка по какому-то ничтожному поводу:

— Был бы жив отец, ты бы не посмел со мной так разговаривать!

— Был бы жив наш отец, он бы только тебя и слушал!

От ядовитого ее языка Кассис, как всегда, сбежал из дома. У него в хижине на дереве хранилась отцовская охотничья куртка, и он сидел нахохлившись, завернувшись в нее, как старый индеец в одеяло. Если Кассис в отцовской куртке — это не к добру, и мы с Рен его не трогали.

Вот так он и сидел у реки, когда пришел Томас.

Томас сразу все заметил и, не говоря ни слова, присел чуть поодаль на берегу, ниже по течению.

— С меня хватит! — наконец бросил Кассис, не глядя на Томаса. — Я уже не ребенок. Мне скоро четырнадцать. Хватит, наигрался.

Томас снял армейскую шинель, кинул Ренетт, чтоб пошарила по карманам. Я лежала на животе на берегу и следила за происходящим.

Кассис продолжал:

— Комиксы, шоколадки, всякая дребедень. Война идет. А тут фигня одна. — Он возбужденно поднялся. — Глупости. В игрушки играем. Отцу моему голову снесло, а тебе, чистоплюю, хоть бы хны.

— Ты так думаешь? — отозвался Томас.

— Я думаю, что ты грязный бош! — рубанул Кассис.

— А ну пойдем, — сказал Томас, вставая. — Девочкам оставаться здесь, ясно?

Рен крайне обрадовало, что можно сколько угодно листать глянцевые журналы, извлеченные из карманов шинели. Оставив ее за этим занятием, я незаметно, прячась в кустах, пригибаясь к мшистой земле, скользнула за Томасом и Кассисом. Их голоса, как пылинки света сквозь листву, просачивались ко мне издалека.

Слышно было неважно. Я притаилась под поваленным деревом, стараясь не дышать. Томас снял с плеча ружье и протянул Кассису.

— На-ка, возьми. Почувствуй, каково.

Судя по тому, как взял его Кассис, ружье было тяжелое. Он вскинул его, прицелился в немца. Томас и бровью не повел.

— Моего брата расстреляли как дезертира, — сказал он. — Он только окончил военное училище. Ему было девятнадцать. Он испугался. Он был пулеметчик; видно, ошалел от пулеметного стрекота. Это случилось в одной французской деревушке в самом начале войны. Я думаю, если бы я был рядом, смог бы ему помочь, как-то подбодрить, уберечь от беды. Но меня там не было.

— Ну и что? — Кассис с ненавистью смотрел на него. Томас как будто и не слыхал:

— Он был в семье любимчиком. Вечно Эрнсту доставалось вылизывать кастрюльки, когда мать готовила. Эрнста старались освободить от черной работы. Эрнст был гордостью родителей. А я… Я был работягой, считалось, что только и гожусь, чтоб выносить помои да кормить свиней. Только и всего.

Теперь Кассис слушал. Казалось, напряжение между ними накалилось до предела.

— Когда пришло извещение, я был дома на побывке. Принесли это письмо. Старались держать в тайне, но через полчаса в деревне уже все знали, что сынок Лейбница дезертир. Моих родителей это известие совершенно ошарашило; как молнией поразило.

Я решила под прикрытием упавшего дерева подползти поближе. Томас продолжал:

— Самое смешное, что у нас в семье именно меня всегда считали трусом. Я никогда не высовывался. На рожон не лез. Но с этого момента я стал героем в глазах моих родителей. Неожиданно я занял место Эрнста. Будто его и не было. Как будто я был у своих родителей единственный сын. Я стал для них всем.

— Это же ужас, что… — еле слышно прозвучал голос Кассиса.

Томас кивнул.

Кассис тяжело вздохнул, будто захлопнулась массивная дверь.