Пять четвертинок апельсина - Харрис Джоанн. Страница 51

Возможно также, что это ее попытка положить конец войне между нами.

После танцев в «La Mauvaise Reputation» мы не видели Томаса почти две недели. Частично из-за матери — ополоумевшей от бессонницы и мигреней, — частично потому, что мы почувствовали: что-то изменилось. Почувствовали мы все: и Кассис, по уши ушедший в свои комиксы; и Рен в новом для нее глухом молчании; и даже я. Ах, как мы без него тосковали! Все трое. Любовь такая штука, ее не выключишь, как водопроводный кран, и мы уже старались, каждый по-своему, оправдать его поступок, его подстрекательство.

Но дух старого Гюстава Бошана витал где-то в глубинах, подобно грозной тени морского чудовища. На всем лежала эта печать. Мы водились с Полем теперь почти так же, как было до Томаса, но игры наши были какие-то безрадостные, под нарочитым весельем мы пытались скрыть полное отсутствие интереса. Мы плавали в реке, бегали по лесам, лазали по деревьям с большей прытью, чем раньше, но при этом прекрасно понимали, что с болью и щемящим нетерпением ждем появления Томаса. По-моему, нам всем казалось даже тогда, что он появится — и все изменится к лучшему.

Уж я-то точно думала именно так. Он был всегда такой уверенный в себе, такой надменно-независимый. Он все стоял у меня перед глазами со свисавшей между губ сигаретой, в слегка сдвинутой назад пилотке, солнце играет в глазах, и солнечная улыбка озаряет лицо. Все вокруг озаряет.

Вот пришел и пролетел четверг, а Томас не появился. Кассис высматривал его в школе, но ни в одном из привычных мест Томаса не было видно. Хауэр, Шварц и Хейнеман тоже, как ни странно, пропали, как будто избегали встреч. Пришел и пролетел другой четверг. Мы притворялись, будто ничего не происходит, не упоминали даже его имени в разговорах друг с другом, хотя, возможно, шептали его в своих снах, проживая жизнь без него и делая вид, будто нам совершенно безразлично, увидим мы его еще или нет. Я теперь совершенно помешалась на своей охоте за Матерой. Проверяла расставленные ловушки чуть ли не по двадцать раз в день, каждый раз ставя новые. Воровала еду из погреба, чтоб готовить ей свежую, вкусную приманку. Заплывала к Сокровищному Камню и сидела там часами с удочкой, следя за изящным излетом лески, запущенной в воду, прислушивалась к звукам реки у ног.

Рафаэль снова явился к матери. Дела в кафе шли плохо. Кто-то вывел красной краской на тыльной стене «НЕМЕЦКИЙ ПОСОБНИК»; однажды ночью кто-то закидал камнями окна, так что их пришлось заколотить. Я из-за двери подслушивала: он говорил тревожным шепотом матери:

— Я тут ни при чем, Мирабель. Прошу тебя, поверь. Я не виноват.

Моя мать сквозь зубы буркнула что-то уклончиво.

— Не мог же я спорить с немцами, — сказал Рафаэль. — Я вынужден обращаться с ними как со всякими клиентами. Не один я такой.

Мать равнодушно повела плечами:

— В нашей деревне — один.

— И это говоришь ты? Сама, было дело, попользовалась всласть.

Мать надвинулась на него. Рафаэль поспешно отступил, загремели тарелки на комоде.

— Заткнись, дурак! — еле слышно, с яростью прошипела мать. — Кончено с этим, понял? Баста! И если я узнаю, что ты хоть одной живой душе…

Физиономия у Рафаэля побелела от страха, но он еще хорохорился.

— Не смей обзывать меня дураком! — лепетал он дрожащим голосом.

— Ты и есть дурак, а мать твоя — шлюха! — громко рявкнула мать. — Ты, Рафаэль Криспэн, дурак и трус, и нам обоим это известно.

Она так близко подступила к нему, что теперь загородила от меня его лицо, но видно было, что он выставил вперед, будто обороняясь, руки.

— Если ты или еще кто сболтнет чего, берегитесь. Если мои дети через тебя что-нибудь прослышат, — ее дыхание, как шелест сухих листьев в летней кухне, — прибью! — еле слышно проговорила мать.

И Рафаэль, должно быть, понял, что она не шутит, потому что, когда вышел, лицо у него было белое, как молоко, а руки так сильно тряслись, что ему пришлось засунуть их в карманы.

— Прибью всякого подонка, кто станет обливать грязью моих детей! — проорала мать вслед Рафаэлю, и тот даже вздрогнул, будто слова матери его обожгли. — Прибью мерзавцев! — снова выкрикнула мать, хотя Рафаэль был уже почти у самых ворот и даже бегом припустил, вжав голову в плечи, как под сильным ветром.

Потом эти слова еще не раз вернутся к нам бумерангом.

Весь день настроение у нее было хуже некуда. Даже Поль схлопотал у нее на орехи, когда зашел за Кассисом позвать его погулять. После прихода Рафаэля мать, втихомолку вскипая сильней и сильней, внезапно с такой яростью набросилась на Поля, что он застыл перед ней, моргая, и, беспомощно шевеля губами, бормотал, заикаясь с испугу:

— П-п-прос-стит-тте… П-п-ро…

— Кретин, говорить не можешь по-человечески! — дико взвизгнула моя мать.

И тут мне показалось, что на миг кроткие глаза Поля вспыхнули неистовым огнем. Он повернулся и, ни слова не говоря, кинулся бежать в сторону Луары; издалека долетали странные, воющие, отчаянно-заливистые звуки.

— Скатертью дорога! — крикнула моя мать ему вдогонку, захлопывая дверь.

— Зря ты так ему сказала, — холодно бросила я ей. — Поль не виноват, что заикается.

Моя мать взглянула на меня тусклыми, как агаты, глазами.

— Ты ему под стать, — сказала она глухо. — Если выбирать между мной и фашистом, выберешь фашиста.

Вскоре после этого стали появляться письма. Три письма, нацарапанные на тонкой бумаге в синюю линейку, просунутые под дверь. Я застала ее в тот момент, когда она поднимала с пола одно. Быстро сунула в карман передника, прикрикнула на меня, чтоб шла в кухню: нечего глазеть, бери мыло, давай мойся как следует. Что-то в ее голосе заставило меня вспомнить про апельсиновый мешочек, и я тотчас испарилась, но про письмо не забыла, и после, когда обнаружила его, прилепленное в альбоме между рецептом boudin noir [91] и вырезкой из журнала про то, как удалять пятна гуталина, я сразу его узнала.

«Нам извесна пра всякие ваши дила, — было коряво выведено мелким почерком, — мы за вами слидим мы знаим что делать с пасобниками». Под этим приписано крупно красным карандашом: «Сперва выучись писать, ха-ха!» — но слова такие крупные, такие красные, будто мать отчаянно старалась скрыть за ними свою тревогу. Нам, понятно, она никогда про эти писульки не говорила, но теперь задним числом я понимаю, что внезапные перемены в ее настроении вполне могли объясняться их появлением. Из второй записки явствовало, что автор что-то знает про наши встречи с Томасом.

Кто бы это мог быть? Правда, написано было чудовищно безграмотно, но кто именно писал, по безграмотности не определишь. Моя мать сделалась теперь еще чудней, чем прежде, целый день торчала одна в доме за закрытыми дверями, подозрительно, точно одержимая, вглядываясь в проходящих мимо.

Третье письмо самое отвратительное. По-моему, больше писем не было, хотя, возможно, она просто их потом не сохраняла; и все же, думаю, это было последнее.

В ту же ночь кто-то вывел снаружи на нашей двери красным «П», а на стене курятника «ФАШИСКАЯ ШЛЮХА». Правда, мы все это тут же закрасили, чтоб никто не увидал. Октябрь тянулся дальше.

В ту ночь мы с Полем поздно возвратились домой из «La Mauvaise Reputation». Дождь прекратился, но все еще было холодно — то ли ночи стали холодней, то ли я стала мерзлявей, чем прежде, — у меня испортилось настроение, все меня раздражало. Я распалялась, а Поль тем временем, казалось, становился все спокойней и спокойней, и мы поглядывали хмуро друг на дружку, на ходу выдыхая клубами белый парок.