Лань в чаще. Книга 1: Оружие Скальда - Дворецкая Елизавета Алексеевна. Страница 57

– Садись, Эгвальд сын Хеймира, – наконец сказал Торвард, кивнув на край скамьи. – Теперь у нас есть время поговорить спокойно.

– Мне не о чем с тобой говорить, – отрезал Эгвальд.

Он жалел, что остался жив. Он спокойно и с достоинством мог бы взглянуть в глаза Одину, представ перед Отцом Ратей в рядах погибших. Но к пленению он не приготовился, и чувство стыда и бессилия наполняло ядом свет и воздух. На башмаках Торварда, которые из-за высоты сиденья находились почти перед глазами у пленника, засохли темные пятна крови – крови слэттов, и Эгвальд смотрел на эти пятна с горькой ненавистью, чувствуя, что это его собственная кровь.

– Жаль, – ответил Торвард. Злой задор Эгвальда напомнил ему его самого тринадцать лет назад. Тогда он тоже оказался пленником человека, с которым ему не о чем было говорить. – Я думал, ты мне объяснишь, с чего это ты вдруг набросился на меня, когда фьялли и слэтты друг с другом не воюют.

– Что-то ты не вспомнил об этом, когда напал на Скельвира хёвдинга на Остром мысу! Помнишь, перед осенними пирами! Ты не объяснил, отчего напал на него ночью, как волк!

– Н-да! – обронил Торвард. Этого обвинения он ждал, поэтому принял его с внешним спокойствием. – Что было, то было. Но обижен здесь все-таки не ты. Кто наследники Скельвира хёвдинга?

– Какое тебе до того дело?

– За убийство можно выплатить виру. А поскольку Скельвир хёвдинг был убит действительно мной и действительно ночью, я готов заплатить даже больше. Марка золота – обычная цена за смерть благородного человека, но, учитывая все обстоятельства, я готов выплатить три марки. И если бы ты от имени наследников Скельвира согласился на эти условия – а я думаю, ты имеешь право решать, раз уж взял на себя месть, – то я готов немедленно освободить тебя и твоих людей, чтобы ты мог вернуться домой и уладить это дело. Как тебе это нравится?

Эгвальд смотрел на него с той же ненавистью: этот разговор тем более его мучил, что он не оправдал надежд Ингиторы. «Наследниками Скельвира» была она, и Эгвальд отлично знал, что она не приняла бы ни три марки золота, ни десять марок. Ей нужна была эта голова, эта самая, с этим шрамом, знаменитым на весь Морской Путь!

– «Наследники Скельвира» ничего от тебя не возьмут! – отчеканил Эгвальд, не желая называть имени Ингиторы перед этим человеком. – Их устроит только твоя смерть. И пока я жив, ты, Торвард сын Торбранда, не будешь для меня никем, кроме врага! – твердо и злобно глядя прямо в глаза Торварду, выговорил Эгвальд. – Никем! И никакого мира у нас не может быть! Убей меня, если тебе это не нравится.

Рука Торварда, лежавшая на колене, сжалась в кулак. Он и сам понимал, что поздно говорить о выкупе. Теперь Эгвальд должен мстить ему и за свое поражение, и мириться сейчас согласился бы только последний трус. А этот, стоявший перед ним раненый «воин светлых альвов» трусом явно не был.

– Тебе это нетрудно! – с усмешкой добавил Эгвальд. – И ничего нового в убийстве слабых и безоружных ты не найдешь! Твои подвиги известны всему свету! О тебе и за морями слагают хвалебные стихи! Не знаешь ли вот таких?

И Эгвальд весело заговорил, глядя прямо в глаза Торварду:

Торвард разом побледнел, как сухая трава, сердце его от гнева стукнуло где-то возле самого горла, словно хотело выпрыгнуть и броситься на обидчика. А Эгвальд, не смущаясь, следил за тем, как меняется выржение его лица, и звонко продолжал, наслаждаясь действием своих речей:

В волнении перепутав порядок двустиший, кое-что забыв, Эгвальд все же добился главного: вся та сила, которую вложила в стихи Ингитора, полыхнула пламенем прямо в лицо ее врагу. Само ее пылкое сердце выкрикивало эти строки, и от волны горячей ненависти дом вдруг содрогнулся. Пламя в очаге пригнулось, словно на него плеснули водой, дикий отблеск задрожал на стене, и со стен с грохотом посыпалось оружие и щиты. Люди вскочили с мест, пытаясь увернуться, закричали ушибленные. Хирдманы бросились на Эгвальда и поспешили зажать ему рот.

А кюна Хёрдис вдруг расхохоталась, словно в жизни не слышала ничего забавнее. Ее звонкий хохот заглушил и голос Эгвальда, и возмущенные крики дружины; он звенел и рассыпался по гриднице, как железный перестук клинков. Никто не понимал причины такого веселья, но всем стало жутко от этого смеха.

– Замечательные стихи! – воскликнула наконец кюна Хёрдис. – Чем сжимать кулаки, конунг, мой сын, ты бы лучше спросил, кто сочинил их!

– Их сочинила Ингитора, дочь Скельвира хёвдинга из усадьбы Льюнгвэлир! – с мстительным задором ответил Эгвальд. – Ваше колдовство сковало мне руки, но мой язык сковать не удастся!

Торвард махнул рукой, приказывая увести Эгвальда, и отвернулся. В нем кипела какая-то черная, отвратительная лихорадка, словно в жилах вместо крови тек какой-то грязный, темный яд, и даже перед глазами потемнело. Сейчас он за себя не ручался.

– Ах, как я ошиблась! – воскликнула кюна Хёрдис, когда Эгвальд оказался за дверью. – Как ошиблась!

Она сжимала голову руками, раскачивалась, и в то же время в ее голосе звучало не меньше гордости, чем досады. Совершенная ошибка ужасала, но и восхищала ее своей значительностью: она была сродни оплошности Гуннара и Хегни, принявших коварное приглашение Атли, который задумал их погубить и погубил.

– Как ошиблась я, конунг, сын мой! – ответила она на непонимающий взгляд Торварда. – Не йомфру Вальборг, а деву-скальда я должна была приворожить к тебе!

– Будь проклята твоя ворожба! – в диком гневе закричал Торвард, вскакивая с места. – Я больше знать не хочу никакой ворожбы, понимаешь ты это! Бид сионн круаснехта им хеанн!

До самого вечера Торвард конунг оставался почти таким же злым и несчастным, как в те дни, когда впервые услышал о «песнях позора». Теперь он знал, о чем шла речь. Строчки издевательского размера рунхента с их конечной рифмой застревали в памяти так, что их никак нельзя было выбросить, выковырнуть, и сидели занозами. Они оставляли какое-то особо мерзкое ощущение, как будто прямо по коже тебя гладят еловой лапой, обмакнутой в грязь. Они не просто позорили, они заражали лихорадочным омерзением, они были словно чесотка, которую хочется содрать с себя вместе с кожей! «Не злись, тогда слабее будет действовать!» – внушал ему Халльмунд, и Торвард старался следовать совету. Но сохранять спокойствие удавалось с большим трудом: он буквально кожей ощущал эти двустишия, прилипчивые, как твердые репейники конца лета; словно сухие грязные комочки с неровными острыми краями, засунутые прямо в душу, они саднили, кололи, царапали, щекотали… От стихов девы-скальда хотелось выть и беситься, но Торвард вспоминал то, что сказал ему когда-то Халльмунд и что ему в то время так помогло: она права, а он виноват. А если он не хочет быть виноватым, то сам должен взыскивать долг с мертвых колдунов Тролленхольма. О Каре Колдуне он не стал ничего говорить Эгвальду, потому что оправдываться и валить вину на другого в глазах Торварда служило признаком слабости: он принимал на себя вину перед дочерью Скельвира, но не собирался и спускать тем, кто виноват перед ним.

На другой день решали, что делать с пленными. Торвард конунг, понимая, что наживаться на такой победе было бы бесчестно, решил послать за выкупом:

– По эйриру серебром за человека, по марке за ярла, и две марки золота за Эгвальда. И пусть проваливают!

– Да за эти стихи, за такую-то наглость, его надо послать свиней пасти! – кричал Ормкель, и дружина поддерживала его одобрительным гулом.

– Я сказал! – оборвал всех Торвард и ударил кулаком по подлокотнику.