Приемный покой - Соломатина Татьяна Юрьевна. Страница 47

– А почему твой сын не привозит тебе всё это? – недальновидно спрашивали они.

– У мальчика депрессия! Его уволили! А вы – старые, выжившие из ума ехидны, ни дна вам ни покрышки.

– Да его вроде год или два уже как уволили? – прищурившись, уточняла какая-нибудь не в меру пытливая соседушка.

– Вы завистливые гадкие твари! – Людкина свекровь поднималась со скамейки и, царственно опираясь на клюку, служившую ей, по правде говоря, исключительно аксессуаром, гордо удалялась.

Старушенции действительно завидовали. Потому что „вот ведь, такая невестка получше иной дочери“.

Людмила Николаевна, кроме того, что была прекрасным администратором, хорошей женой, матерью, дочерью и невесткой, имела невероятный акушерский талант. Золотые руки. Гений структурирования беременных, рожениц и родильниц.

Она только заходила в палату или родзал – и те успокаивались. Она была добрая, но строгая. Властная, но понимающая. Человек-лидер. Но свой лидер. Не из заоблачных врачебных высот, а из соседнего подъезда. Что интересно, она была своей и в докторской среде. Она умела где надо – поддакнуть, где тихо подсказать. Незаметно, кроме непосредственного адресата, отрицательно покачать головой.

Есть такие люди, что называется, „на своём месте“. Вознеси такого судьба к вершинам – у него хватит эритроцитов, чтобы справиться с обилием кислорода свободы. Брось такого к параше бытия – через пять минут он будет другом пахана. Не из-за умения приспосабливаться, а потому что такой. Такой. Такой его, этого человека, дар. Быть своим среди своих. Потому, что чужих для него не существует.

– Привет! Меня зовут Людмила Николаевна. Что тут у нас за слёзы? Почему мы нервничаем?

Понимаете? „У нас“. Совершенно особенное „у нас“. Не то идиотское, пролайферское, „у нас пися воспалилась“, потому что „пися“ воспалилась у другого человека, будь он даже твоим трёхмесячным сынишкой. А то „у нас“, которое у нас – у баб. У женщин. У девочек. У невесток и даже у свекровей. Потому что свекровь становилась свекровью „до“ и „после“. А во время Людки она точно так же, как другие, попадала в ауру „освоения“ её Людмилой Николаевной Лось любого пространства из чужого в своё. И ещё она была… абсолютно несчастной женщиной. Не надрывно страдающей, а по-тихому несчастной.

Сборища у Ивановых она любила, приходя к ним то с дочерью, то с собакой, а то и с той и другой. Но никогда – с мужем. Отчего она с ним не разводилась, было загадкой для всех. Даже для неё самой.

– Зачем он тебе? – спрашивала не в меру дотошная Златова, что уже давным-давно была не Златова, а Нечипоренко.

– Чтоб был. Отстань.

– Нет, ты мне объясни! – настаивала та.

– Что я могу тебе объяснить? За мной очередь не стоит. Прекрасный принц Вадим Георгиевич, придя в роддом, влюбился в тебя, а не в меня. Иванов, только появившись в интернатуре, полюбил Полякову сразу и навсегда. Для Зильбермана я была слишком взрослая и умная. Да и не моего полёта птица. У него жена, любовница и друг Елена Николаевна. Ситникова. Потапова подбирать после Джуринской не хотелось. Впрочем, пока я раздумывала, и его увели. Некопаев так же проржавел на вечном приколе, как и я. А больше в нашем роддоме и плюнуть не на кого.

– Мир не ограничивается стенами родильного дома, Людмила Николаевна!

– Да. Мой мир ещё ограничивается стенами квартир. Своей, маминой, сестры и свекрови. И собачьей площадкой. Где встретить кого-нибудь, кроме семейных или одиноких собачниц, невозможно. Слушайте, я что заметила, одинокие бабы чаще заводят собак, чем одинокие мужики. Холостяки предпочитают вообще никого не заводить. Да и сами из природы, кажется, уже повывелись. Так что, Светка, пусть он себе лежит на диване. У меня есть дочь, собака, друзья и работа. Мне больше ничего не надо, честное слово.

Что до любовников – хлопотно это и неэффективно. Да и „не прелюбодействуй“, в конце концов.

– Именно это ты и делаешь, – бурчала себе под нос Машка.

– Что?

– Да не обращай внимания. Это я так. Зильбермановские штучки.

– Вот за это я вас и люблю. Вы – не такие. Я у вас душой отдыхаю, простите за банальность, необычные вы мои.

– Мы самые обыкновенные, Люда, – говорил Женька, – такие, какими задуманы все.

Утро стремительно приближалось к пятиминутке. За десять лет почти ничего не изменилось. Быть может, антураж, не более. Меняется ли в мире хоть что-нибудь, кроме антуража? Всё те же запахи и звуки сопровождали пробуждение организма под названием „родовспомогательное учреждение“. Всё так же гремели современными швабрами санитарки. Всё в той же тональности стучал металлом, шуршал ёршиками и хлопал биксами средний медицинский персонал.

Всё теми же тропами бродили по своим делам беременные, роженицы и родильницы в чуть более модных тапках и халатах. Всё то же просили они у телефонов – кефир, сгущённое молоко и памперсы. Да ещё и трусы с прокладками. Против чего все врачи, хорошо знакомые с микробиологией и физикой гниения, были против, но в силу изменившихся условий не возражали. Себе дороже нынче стало эскулапам чужое здоровье.

Всё так же курил в приёмном покое под скрип Колеса Сансары Евгений Иванович Иванов. Уже чуть более врач, чем интерн, – заведующий отделением обсервации.

Бойцов заведовал гинекологией, и в его жизни мало что изменилось. Сын его повзрослел и научился извлекать выгоду из странных отношений между родными. Сам Игорь стал более грузным. Отношения с братом становились всё непримиримее. Им бы расстаться раз и навсегда. Ан, нет… Вечна сага об отношениях.

Некопаев добавил лет, и это, пожалуй, всё, что с ним произошло. Разве что он стал отцом в третий раз. Но, честно говоря, не придал этому особого значения. Всё его внимание было приковано исключительно к Марии Сергеевне Ивановой. Жаль, что она уволилась, и счастье видеть её выпадало крайне редко. Он не понимал, почему Евгений Иванович позволяет ему приходить в их дом, дружить, готовить на кухне и петь песни своего бесконечного Б Г. Если бы Женька попытался объяснить, что всего лишь позволяет тому просто не сойти с ума, не запирает наглухо в камере казуса безответной любви к Маше, Виталик вряд ли бы его понял.

Рыбальченко ушла на пенсию в шестьдесят пять лет, а в шестьдесят шесть умерла от массивнейшего инсульта, осиротив „вечно больного“ мужа, неприкаянно бродившего теперь в четырёх стенах, никому не нужного, лишённого чрезмерной заботы и опеки. А он к ней за столько лет привык, и никак не мог умереть. Хотя надо бы. Внучка замуж вышла, тяжело с родителями в один санузел ходить.

Семёновна всё ещё работала старшей акушеркой смены в физиологическом родзале. Всё-таки она была на целых пять лет моложе глуховатой покойной подруги, и почётно спровадить её на пенсию после случившегося со Светланой Ивановной опасались. Да и хорошие акушерки стали „произрастать“ куда реже, чем „увядать“. Впору в „Красную книгу“ заносить.

Чуприненков сменил профессию. Ему приходилось кормить семью, что со времён окончания вуза увеличилась на две детских головы, в связи с чем потеряла одного взрослого кормильца. Жена, обслуживающая малолетних детей, обходилась дешевле няньки. Изначальных стартовых благ в виде собственной московской жилплощади у Сергея и его супруги не было, так что на зарплату врача он никак не мог… вообще ничего. Кажется, он пошёл торговать ультразвуковыми установками для избавления от летних насекомых загородных усадеб „богатых буратин“ и весьма преуспел в этом деле. Даже закончил что-то жутко менеджерское со временем – не то MBA, [126] не то что-то аналогичное отечественное, во множестве расплодившееся за истекший период новейшей истории.

Академик, который действительно помог Машке быстро защититься – сразу после того, как она написала докторскую диссертацию для Ситниковой, – красиво старел, и популяционное большинство так и не разглядело слегка тронутое гнильцой нутро за благообразной внешностью. В конце концов, дорогие сыры, к примеру, очень сильно смердят, но знатоки утверждают, что это признак высокого класса.