Спартак - Джованьоли Рафаэлло (Рафаэло). Страница 87

Хотя галлы и германцы не верили ни в Юпитера, ни в других греческих и римских богов, они все же осушили свои чаши. Эномай произнес тост, испрашивая помощь Одина, а Крикс — благоволение Геза к войску и святому делу гладиаторов. Наконец уроженец Эпира, Фессалоний, который был эпикурейцем и не верил ни в каких богов, поднявшись в свою очередь, сказал:

— Я отношусь к вашим верованиям с уважением… и завидую вам… Но не разделяю их, потому что боги — это вымысел, порожденный страхом черни, — так гласит учение божественного Эпикура. Когда нас постигают великие невзгоды, неплохо прибегнуть к вере в сверхъестественную силу и черпать в этой вере бодрость и утешение!.. Но когда вы убедитесь, что природа сама все творит и уничтожает, во всем пользуясь только своими собственными силами, не всегда нам известными, то разве возможно верить в так называемых богов? Разрешите же мне, друзья, восславить наше святое дело, согласно с моими представлениями и убеждениями.

И, помолчав с минуту, он сказал:

— За содружество душ, за неустрашимость сердец, за мощь мечей в лагере гладиаторов!

Все присоединились к тосту эпикурейца и осушили свои чаши; затем снова сели, продолжая веселую, оживленную беседу.

Мирца распоряжалась приготовлениями к празднеству, но с гостями не садилась и стояла в стороне, закутавшись в пеплум из голубой полотняной ткани с узкими серебряными полосками, и не сводила любящего, полного нежности взгляда со Спартака, славные победы которого праздновались в этот день. Ее бледное и обычно печальное лицо, на котором уже давно скорее можно было увидеть слезы, чем улыбку, в тот день светилось безмятежным счастьем; но нетрудно было понять, как мимолетно ее счастье и как плохо она скрывает какую-то тайную боль и страдания.

Арторикс смотрел на Мирцу влюбленными глазами. Казалось, он преследовал ее своими нежными взглядами; она украдкой, как будто против воли, время от времени поднимала глаза на достойного юношу; он побледнел и похудел за последние дни, страдая от неразделенной любви, заполонившей его душу, не дававшей ему ни минуты отдыха и покоя. Любовь эта, словно недуг, подтачивала его цветущее здоровье.

Уже давно Арторикс не обращал ни на кого внимания и не принимал участия в веселой беседе гостей Спартака; безмолвный и неподвижный, он смотрел на Мирцу, а она, не отрываясь, смотрела на брата. Своей преданностью Спартаку и безграничным восхищением им Мирца становилась еще дороже Арториксу, еще прекраснее в его глазах; он долго глядел на девушку и вдруг, в порыве восторга, вскочил со скамьи и неожиданно, позабыв про свою робость, высоко поднял чашу:

— Выпьем, друзья, за счастье Мирцы, любимой сестры нашего дорогого вождя.

Все выпили, и никто, кроме Мирцы, не заметил в пылу возлияний румянца, вспыхнувшего на лице юноши; девушка вздрогнула, когда Арторикс произнес ее имя, быстро повернулась в его сторону и почти бессознательно бросила на него благодарный и вместе с тем укоризненный взгляд. Затем, поняв, что она перешла границу сдержанности, которую решила всегда соблюдать в своих отношениях с Арториксом, она тоже сильно покраснела и стыдливо опустила голову. Больше она не подымала глаз ни на кого из гостей и стояла неподвижно на своем месте, не произнося ни слова.

Пир продолжался еще с час, время протекало в оживленной беседе, веселых шутках и остротах, подобающих людям, связанным между собою искренней дружбой.

Когда друзья Спартака простились с ним, солнце клонилось уже к закату. Человек, по натуре склонный к задумчивости и мечтательности, Спартак, проводив своих гостей, еще долго стоял у входа в палатку. Он окинул взором огромный лагерь гладиаторов и залюбовался закатом.

В голове его бродили разные мысли; он думал о могуществе волшебного слова «свобода», которое менее чем за один год подняло пятьдесят тысяч угнетенных, лишенных всех прав, всякого будущего, всякой надежды, огрубевших от своего униженного состояния, утративших человеческий облик. Слово «свобода» подняло их, сделало лучшими солдатами в мире, вселило в их души беззаветную храбрость, самоотверженность, сознание своего достоинства; и он думал о чудесном, магическом свойстве этого слова — оно превратило его, бедного, презренного гладиатора, в отважного, грозного для врагов вождя доблестного войска. Оно так закалило его волю, что он смог победить в себе все страсти, даже то благородное и великое чувство, что соединяло его с Валерией, — он любил ее в тысячу раз более, чем самого себя, но не сильнее того святого Дела, которому посвятил всю свою жизнь.

Валерия! Эта благородная женщина бросила вызов всем предрассудкам своей касты, пренебрегла своей знатностью, обрекла себя на презрение сограждан и ненависть родных; в порыве непобедимой любви она отдала ему свое сердце, свою честь, все свое существо!

Валерия дала ему счастье стать отцом прелестного ребенка и, соединившись с ним, навсегда отказалась от всякой надежды на блестящее будущее, а может быть, и на счастье, ибо Спартак не обманывался и понимал, что если даже он будет и в дальнейшем одерживать победы над римскими легионами и останется жив и невредим вопреки опасностям, которые еще долго будут угрожать ему, если даже он достигнет поставленной себе цели и закрепит победу при помощи почетного мира, самым счастливым будущим для него окажется возможность укрыться от ненависти. А там Валерия, властительница его мыслей и чувств, будет обречена на жизнь в бедности и безвестности. А разве вынесет это римская матрона, рожденная в богатстве, привыкшая к пышности и роскоши, принадлежащая к самому избранному кругу патрицианских семейств?

Отдавшись таким размышлениям, вождь гладиаторов почувствовал, что сердце его ноет от непривычной тоски; стойкий, непоколебимый воин пал духом. Он думал о том, что, может быть, больше никогда не увидит Валерию, не увидит Постумию… У него как-то странно сжалось горло, и, проведя рукой по глазам, он заметил, что она стала мокрой от слез, которые лились незаметно для него. Рассердившись на себя за такую слабость, простительную только женщинам, он опомнился и быстро зашагал по направлению к ближайшему квесторию. [162] Все так же в волнении он пересек квесторий и отправился в обширную и пустынную часть лагеря, находившуюся, как и у римлян, в стороне от претория, квестория и форума: это место, тянувшееся до декуманских ворот, предназначалось для палаток союзников и случайных подкреплений.

В обширном лагере под Нолой на этом месте сооружались палатки для гладиаторов и рабов, бежавших от своих господ в лагерь восставших, — здесь они жили, пока их не зачисляли в какой-нибудь из манипулов одной из когорт того или иного легиона. Тут находилась и палатка Эвтибиды; а в другой палатке жили под стражей шесть ликторов, взятых в плен под Аквином.

Здесь Спартак, наедине с самим собой, укрытый от посторонних глаз сумраком ночи, уже спускавшейся на землю, долго ходил взад и вперед быстрым шагом, как будто его подгоняла внутренняя тревога; он шел, шумно вздыхая, из груди его вырывались стоны, похожие на глухое рычание зверя; казалось, от этой стремительной прогулки ему становилось легче, и мало-помалу он пришел в себя. Походка его стала более ровной, спокойной, и он погрузился в иные, менее мрачные размышления.

Он долго шагал, все так же углубившись в свои думы; на всем пространстве огромного лагеря воцарилась тишина, где до наступления темноты пятьдесят тысяч беспечных, жизнерадостных, полных сил юношей непрестанно сновали взад и вперед по всем направлениям, ели, пили, шумно веселились, прославляли и праздновали свои победы.

Когда шум постепенно начал утихать, до слуха Спартака стало ясно доноситься звучание каких-то непонятных слов; кто-то вполголоса вел разговор в одной из палаток, предназначенных для рабов и гладиаторов, ежедневно прибывавших в лагерь своих товарищей по несчастью, взявшихся за оружие. В тишине слова были слышны более отчетливо и привлекли внимание Спартака. Вождь гладиаторов остановился у этой палатки; вход в нее находился в противоположной стороне от той, где стоял он; напрягая слух, Спартак услышал, как кто-то резким, сильным голосом произнес на превосходной латыни: