Канал Грез - Бэнкс Иэн М.. Страница 5

Хисако пришлось изрядно помучиться с огромной виолончелью (и, к ее великому огорчению, выбросить кучу мела, который она предусмотрительно натаскала из школы), но в конце концов Хисако начала наигрывать вполне узнаваемые мелодии и потребовала, чтобы ко дню рождения в январе ее отдали учиться музыке. Госпожа Онода навела справки и с некоторым огорчением узнала, что в Саппоро есть учитель, который может и согласен давать уроки игры на виолончели. Он преподавал на музыкальном факультете университета и специализировался на западной музыке, в частности на струнных квартетах. Госпожа Онода снова покорно отправилась в банк и отдала господину Кавамицу деньги за полгода вперед.

«Panama – Puente del Monde» – гласила табличка с номером на дверце такси.

– Мост между мирами, – перевел мистер Мандамус, хотя Хисако уже и без него поняла, что значат эти слова. Это одно из названий страны. Другое – «Сердце Вселенной».

– О! – вежливо удивилась Хисако.

Дело было в восемь часов вечера на восемнадцатом причале в Бальбоа, в тот день, когда «Накодо», переплыв Тихий океан, встал в док. Они взяли такси, чтобы отправиться в столицу Панамы – Панаму, зарево огней которой подсвечивало снизу хмурые тучи, висящие над темной, с редкими оранжевыми высверками, массой Бальбоа-Хайтс.

– Давайте скорей, Мандамус, я голоден, – торопил Брукман, уже сидевший в машине.

На прохождение таможенного контроля ушло гораздо больше времени, чем они рассчитывали.

– Пуэнте дель монде! – проговорил Мандамус. С неуклюжей галантностью он кинулся помогать Хисако, когда она садилась в машину, и, захлопывая дверцу, чуть не прищемил ей ногу, после чего взгромоздился на заднее сиденье рядом с Брукманом.

– Панама, порфавор! [8] – крикнул Мандамус шоферу, молодому парню в жилетке.

– Панама, о'кей, – ответил шофер, устало пожимая плечами. – Куда именно вы хотите?

– Виа Бразиль, – приказал Мандамус. Хисако засмеялась, прикрыв рот рукой.

– Виа Бразиль, – кивнул шофер. Засунув номер «Ньюсуика», который только что читал, за щиток на ветровом стекле, он запустил двигатель. Автомобиль запрыгал на рельсах, утопленных в бетонный причал.

При выезде с территории канала на пересечении Авениды А и Авениды де лос Мартирес стоял ярко освещенный блокпост. Приближаясь к небольшой очереди из легковых автомобилей и грузовиков, шофер выругался и плюнул в окно, хотя американские и панамские военные скоро махнули им рукой, разрешая двигаться дальше. По другую сторону шлагбаума хвост автомобилей был гораздо длиннее.

Въехав в город, они погрузились в зловонную атмосферу выхлопных газов, среди которой кое-где вдруг попадались благоуханные оазисы цветочных ароматов.

– Красный жасмин, – кивнул господин Мандамус, глубоко втянув воздух.

Пока машина рывками и зигзагами пробивалась сквозь запруженные улицы, Хисако опустила стекло, и ее обдал горячий, словно из-под фена, влажный ветерок. Город только что проснулся: яркие огни, снующие туда-сюда люди, машины с опущенными стеклами, из которых неслась громкая музыка. Даже у военных джипов, в которых разъезжали солдаты, на задней перекладине или на Т-образном кронштейне рядом с пулеметом были прикручены мощные кассетники. Однако больше всего поражало местное население. Каких только людей не попадалось в уличной толпе: всех оттенков кожи и всех племен и народов, о каких только слышала Хисако!

Во время своего путешествия Хисако один день провела в Гонолулу, где ей надо было сделать пересадку на другое судно. Больше всего ее поразило тогда, что вокруг столько гайдзинов, в то время как гавайские туземцы вовсе не показались ей такими уж необычными. На судне «Накодо», которое должно было доставить ее из Гонолулу в Роттердам через Панаму и Новый Орлеан, ее в основном окружали иностранцы: корейская команда, второй механик Брукман и единственный кроме нее пассажир – господин Мандамус. Только три старших офицера и стюард были японцами. Поэтому Хисако решила, что уже вполне адаптировалась, но разноплеменные толпы Панамы поразили ее своим причудливым смешением и многолюдством.

«Интересно, как чувствует себя Брукман?» – подумала Хисако. Уроженец Южной Африки, он – по всей видимости, вполне искренне – заявлял, что презирает режим апартеида, но Хисако подумала, что как человека, воспитанного в тех условиях, Панама должна была потрясти его до глубины души.

Они подъехали к «Дзудзи» на Виа Бразиль. Это был японский ресторан, господин Мандамус решил сделать даме приятный сюрприз. Хисако предпочла бы попробовать местную кухню, но постаралась не показать разочарования. Хозяин был японцем из Ниигаты, любителем лыжного спорта, хорошо знавшим Саппоро, и они разговорились («Здесь в Панаме есть только водные лыжи!»). Сябу-сябу и темпура [9] были приготовлены прекрасно. Брукман ворчал, что ему нужен бифштекс, но, похоже, тоже остался доволен. Господин Мандамус, получив от Хисако заверение, что громко хлебать отнюдь не возбраняется, стал без стеснения хлебать все подряд, и даже когда подавали твердые блюда, булькал пивом «Кирин» так, словно полоскал горло. За ширмой шумная группа японских банковских служащих без труда заглушала Мандамуса, они то и дело произносили длинные тосты и заказывали саке. Хисако чувствовала себя так, словно и не уезжала из Японии.

Когда они вышли из ресторана, город все еще не спал; ночные клубы и казино продолжали работать. Они заглянули в два бара на авеню Роберто Дюран; первый не понравился господину Мандамусу, потому что там было много американских солдат.

– Я ничего не имею против наших американских братьев, – пояснил он Хисако.

Ей показалось, что Мандамус не собирается продолжать, но тот, наклонившись поближе, прошептал:

– Как бы тут не грохнули бомбу, – и нырнул в другой бар.

Брукман только покачал головой.

Они поиграли в казино «Маррио», побродив между зелеными столами в толпе ярких местных красавиц и мужчин в белых смокингах. Рядом с ними Хисако почувствовала себя замухрышкой-малолеткой, но в то же время с детским восторгом наслаждалась окружающим блеском и шумом. Колеса рулеток вертелись, как трещотки, фишки щелкали по сукну, карты мелькали в холеных руках. Охранники, похожие на борцов сумо, стараясь не привлекать внимания, прохаживались среди белых смокингов и вечерних платьев или неподвижно стояли у стены, заложив руки за спину, демонстрируя обтянутые пиджаками рельефные мышцы, и только глаза их двигались из стороны в сторону.

Господин Мандамус проигрывал помалу, но часто. Он пихал в щели автоматов двадцатипенсовые монеты, уверяя, что знает беспроигрышную систему. Брукман выиграл двести долларов в «Двадцать одно» и заказал шампанского для Хисако, без особого азарта игравшей в «да-до». [10]

Они взяли такси, поехали обратно в центр и пошли гулять по авеню Бальбоа вдоль бухты, где пенился Тихий океан и тарахтели вдали патрульные катера. Вечер они закончили в «Бахусе II». Мандамус нашел («вот так сюрприз!») комнату с караоке и надолго там застрял, пытаясь петь под японские записи и подбивая Хисако присоединиться, потом он, завидя группу банковских служащих, с которыми они уже встречались в «Дзудзи», радостно приветствовал их как старых знакомых и шумно предлагал свою дружбу.

Возвращаясь обратно на восемнадцатый причал, Хисако уснула в такси.

– …девственницы перед алтарем набирают полный рот риса и жуют до тех пор, пока он не превратится в кашицу, тогда они выплевывают эту массу в бочонок, и…

– Хватит выдумывать сказки!

– Да нет же! Честное слово, именно так и начинается ферментация. Основа их слюны…

– Что?

– Основа их слюны, плевка то есть.

– Да знаю я… – оборвал его Брукман. Хисако рывком подняла голову и зевнула.

У нее болела голова.

– Вы слышали? – спросил Брукман.

– Что? – переспросил Мандамус. – Что слышали?