Пелагия и белый бульдог - Акунин Борис. Страница 36

Донат Абрамович крякнул, ухватил пятерней бороду, осуждающе покачал головой, но отходить в сторонку не спешил – какое там. Напротив, нацепил пенсне, совсем ему не шедшее, и принялся изучать детали, будто оценивал партию товара.

На Ширяева было жалко смотреть. Он залился краской до самых волос, грудь его порывисто вздымалась, пальцы то судорожно разжимались, то сцеплялись в кулаки. Странен был и Поджио. Он взирал на собственные произведения с болезненной, блуждающей улыбкой, о публике же словно и забыл.

Последним подошел Бубенцов. С видом знатока, склонив голову набок, рассмотрел триптих. Усмехаясь, спросил:

– Кто сия нимфа?

Аркадий Сергеевич встрепенулся, небрежно махнул рукой:

– Так, одна из местных жительниц. Мила, не правда ли?

В этот миг сзади раздался громкий, насмешливый голос:

– Что это вы, господа, там разглядываете? Верно, какой-нибудь шедевр?

В дверях стояла Наина Георгиевна, невыразимо прекрасная в белом, перехваченном широким алым поясом платье, в бархатной шляпе с вуалью, сквозь которую мерцали огромные черные глаза.

Получалось, что главный скандал еще впереди.

– Явились-таки! – выкрикнул Аркадий Сергеевич, делая шаг ей навстречу. – Поздно! Или думали, я шутки шучу?

– Я нарочно, – ответила она, приближаясь к собравшимся. – Любопытно было проверить, какие в вас черти сидят.

С нарочитой медлительностью она обошла пейзажную часть выставки, у одного не особенно примечательного этюдика даже задержалась – вероятно, чтобы поинтересничать. Наконец добралась до кучки, столпившейся возле триптиха. Все поспешно раздвинулись, пропуская ее вперед.

Пока Телианова смотрела на крамольные фотографии, было очень тихо. Полина Андреевна заметила, что некоторые с особенным интересом изучают сзади линию шеи опасной барышни и сравнивают с натурщицей, изображенной de derriere. [8] Выходило похоже, и даже очень.

Наконец Наина Георгиевна обернулась, и стало заметно, что первоначальной бравады у нее поубавилось, а глаза под тонкой сеткой заблестели как-то уж чересчур ярко – не от слез ли?

– А при чем здесь лукоморье? – громко сказал Кирилл Нифонтович Краснов, очевидно, желая сгладить остроту момента. – Это мотив из Пушкина, «Руслан и Людмила»?

– Точно так, – ответил Поджио, глядя воспаленными глазами на Наину Георгиевну.

– Так это вы русалку представили, вот оно что! «Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит».

Раздвинув красные губы в безжалостной улыбке, Аркадий Сергеевич протянул:

– Возможно. Или оттуда же, из «Руслана», другое… – И прибавил, чеканя каждое слово: – «Ах, витязь, то была Наина».

Без единого слова (и это было самое страшное) Степан Трофимович кинулся к своему однокашнику и бешено ударил его кулаком по лицу, так что художника отшвырнуло к стенке, а из разбитого рта на бороду хлынула кровь.

– Степан, ты что?! – в ужасе вскричал Петр Георгиевич, обхватывая Ширяева сзади за плечи. – Что с тобой? – И вдруг сообразил: – Ты подумал, что это Наина?!

Далее началась сцена решительно безобразная. Несколько мужчин удерживали Степана Трофимовича, который вырывался и ничего при этом не говорил, только хрипел. Петр Георгиевич, закрывшись руками, рыдал в голос. Поджио же, похожий со своим окровавленным ртом на вурдалака, наоборот, захлебывался не то кашлем, не то истерическим хохотом.

Наина Георгиевна вдруг резко повернулась к Бубенцову, с беззаботной улыбкой наблюдавшему за баталией, и спросила звенящим голосом:

– Что, весело вам?

– А то нет, – негромко ответил он.

– Князь Тьмы, – прошептала Наина Георгиевна, испуганно от него отшатнувшись, и еще тише присовокупила непонятное: – Князь и княжна, как сошлось-то…

И, не дожидаясь окончания противоборства, опрометью бросилась вон.

– Госпожа Телианова не вполне овладела искусством покидать сцену, – иронически заметил Владимир Львович, обращаясь к хозяйке. – Просто выйти у нее никак не получается, беспременно выбежать.

Олимпиада Савельевна глядела победоносной Никой – суаре превзошел все ее ожидания.

– Полноте, господа! – громко провозгласила она. – Право, что за ребячество. Это всё шампанское виновато. Приходите завтра на широкое открытие. Думаю, будет интересно.

Только назавтра никакого широкого открытия не произошло, потому что открывать стало нечего.

И некому.

VIII

Те же, да не все

Но по порядку, по порядку, ибо здесь имеет значение всякая, хоть бы на первый взгляд и совершенно незначительная деталь.

Когда в половине десятого утра Аркадий Сергеевич не вышел к завтраку, Олимпиада Савельевна поначалу ничего такого не подумала, потому что столичный гость, как и следует представителю вольной профессии, пунктуальностью не отличался. Однако спустя четверть часа, когда омлет больше ждать не мог, послали лакея. Тот прошел через двор и улицу, так как иначе в обособленное крыло попасть было невозможно, позвонил в колокольчик, потом для верности еще и постучал – никакого ответа.

Тогда почтмейстерша забеспокоилась, не стало ли Аркадию Сергеевичу дурно после вчерашних переживаний и весьма ощутимой оплеухи, полученной от Степана Трофимовича Ширяева. Лакей был отряжен во второй раз, уже с ключом. Ключ, впрочем, не понадобился, так как Поджио по обычной своей рассеянности оставил замок незапертым. Посланец проник внутрь и через краткие мгновения огласил дом истошными криками.

Тут надобно пояснить, что смертоубийства в нашем городе в последние годы стали крайне редки. Собственно, в предыдущий раз такой грех приключился позапрошлым летом, когда двое ломовых извозчиков повздорили из-за одной рыночной карменситы, и один слишком азартно ударил другого поленом по голове. А перед тем убийство было лет пять назад, и опять не по злодейскому умыслу, но от любви: двое гимназистов шестого класса вздумали стреляться на дуэли. Кто-то там из них, теперь уж не разберешь кто, перехватил любовное письмо, адресованное хорошенькой дочке нашего городского архивариуса Беневоленского. Пистолетов у мальчишек не было, стреляли они из охотничьих ружей, и оба легли наповал. О той истории писали все газеты, хотя, конечно, и не столь шумно, как о нынешнем зытяцком деле. А бедную девочку, ставшую невольной причиной двойного убийства, отец навсегда переправил из Заволжска к родственникам в какую-то отдаленную губернию, чуть ли не в самый Владивосток.

Но на сей раз речь шла не о пьяной драке или юношеском максимализме, тут проглядывали все приметы злонамеренного, обдуманного убийства, да еще отягощенного особенным зверством. Безголовые трупы, неизвестно чьи и бог весть из какой глухой чащи притащенные, – это одно. И совсем другое, когда этакая страсть приключается в самом Заволжске, на самой лучшей улице, да еще со столичной знаменитостью, которую знало всё хорошее общество. Самое же ужасное заключалось в том, что преступление – в этом решительно никто не сомневался – совершил кто-то из этого самого общества, к тому же по мотивам, до чрезвычайности распаляющим воображение (нечего и говорить, что о скандальном исходе почтмейстершиного суаре весь город узнал в тот же вечер).

Вот об этих-то мотивах в основном и рассуждали, что же до личности убийцы, то тут предположения были разные, и даже возникло по меньшей мере три партии. Самая многочисленная была «ширяевская». Следующая по размеру – та, что видела виновницей оскорбленную Наину Георгиевну, от которой после истории с собаками можно было ожидать чего угодно. Третья же партия держала на подозрении Петра Георгиевича, напирая на его нигилистические убеждения и кавказскую кровь. Мы сказали «по меньшей мере три», потому что имелась еще и четвертая партия, немноголюдная, но влиятельная, ибо образовалась она в кругах, близких к губернатору и Матвею Бенционовичу Бердичевскому. Сии шептались, что тут так или иначе не обошлось без Бубенцова – но это уж слишком явственно относилось к области выдавания желаемого за действительное.