Пелагия и белый бульдог - Акунин Борис. Страница 42

Полицмейстер забормотал:

– Вовсе ничего еще не значит. Допросить-то уж непременно следует. И Ширяева, и Телианову, и горничную. Возможен преступный сговор. От такой истеричной и непристойной особы можно ожидать любых фордыбасов.

Но его уже никто не слушал. Участники опыта один за другим потянулись к выходу.

Полина Андреевна Лисицына вернулась на квартиру к своей полковнице в большой озабоченности. Почтенная Антонина Ивановна ложилась сразу после ужина и в этот поздний час уже видела безмятежные сны, поэтому никто не отвлекал гостью разговорами и расспросами.

Оказавшись у себя в комнате, рыжеволосая дама быстро разделась, но не приступила к предпостельному туалету, как следовало бы ожидать, а достала из саквояжа сверток с черным облачением и не более чем за минуту преобразилась в смиренную сестру Пелагию. Тихонько ступая, прошла коридором и через кухню выскользнула на улицу.

Безлунная, ветреная ночь охотно приняла черницу в свои такие же черные объятия, и монахиня едва различимой тенью заскользила мимо спящих домов.

С точки зрения Пелагии, «следственный опыт» полицмейстера Лагранжа оказался очень даже полезен – до такой степени, что возникла срочная необходимость потолковать с Наиной Георгиевной с глазу на глаз прямо сейчас, не дожидаясь завтрашнего дня. Загадочная фотография под названием «Дождливое утро» совершенно не запечатлелась в памяти Полины Андреевны, а между тем чутье подсказывало ей, что именно там может таиться ключ ко всей этой нехорошей истории. Конечно, проще было бы отправиться к княжне прямо от почтмейстерши, в обличье госпожи Лисицыной, но приличные дамы в одиночку по ночному городу не разъезжают и уж тем более не ходят пешком – было бы слишком приметно, а на скромную монашку кто ж обратит внимание.

Идти было далеконько, до самого берега Реки, где стоял старый дом, доставшийся Наине Георгиевне по наследству. Близилась полночь. В такое время в Заволжске не спят только влюбленные и постовые стражники (последние, впрочем, тоже спят, хоть и в будке), поэтому по дороге инокине не встретилось ни единой живой души.

Странный вид имеет наш мирный город ненастной осенней ночью. Будто все население унесено куда-то в неведомые дали мановением некой таинственной силы и остались только темные дома с черными окнами, догорающие фонари и бессмысленные колокольни с осиротевшими крестами. А если неспящему человеку по расстроенности нервов лезет в голову всякая жуть, очень легко вообразить, что ночью в Заволжске переменилась власть и до самого рассвета, пока не вернутся солнце и свет, всем здесь будут заправлять силы тьмы, от которых можно ожидать каких угодно пакостей и неправд.

В общем, скверно было в городе. Пусто, безжизненно, тревожно.

IX

Ночь. Река

Когда Пелагия свернула в Варравкин тупик, что выводил к дому Наины Георгиевны, небо бесшумно – и от этого было еще страшней – полыхнуло ослепительно яркой зарницей, после которой темнота показалась такой густой, что монахиня поневоле остановилась, перестав различать очертания домов. Только приобвыклась, сделала несколько шагов, и снова белая вспышка, и снова пришлось, зажмурившись, ждать, пока расширятся ошалевшие от этакого неистовства зрачки. Но теперь издалека донесся медленный рокочущий раскат.

Так дальше и пошло: десяток-другой шагов в кромешной тьме, потом мгновенная вакханалия сатанинского сияния, и опять чернота, наполненная утробным порыкиванием надвигающейся на город бури.

Дом найти оказалось нетрудно. В него-то Варравкин тупик и упирался. Очередная зарница высветила маленький особняк с мертвым, заколоченным мезонином, деревянный забор и за ним листву деревьев, всю вывернутую белыми брюшками под порывистым ветром. Когда стих громовой раскат, стало слышно, как где-то за домом, за деревьями негодующе шумит растревоженная Река. Здесь берег вздымался особенно высоко, а пойма суживалась чуть не на триста саженей, так что и в самые безмятежные дни стесненный поток проносился мимо кручи бурливо и сердито, в непогоду же Река и вовсе ярилась так, будто гневалась на придавивший ее город и хотела обвалить его в свои пенные воды, подмыв постылый яр.

Сад, начинавшийся за домом, как-то сам собой переходил в березовую рощицу, где погожими вечерами любила гулять заволжская публика – уж больно хорош был вид, открывавшийся с обрыва на речной простор. Было ясно, что рощица эта обречена, что через год, два, много пять Река подточит ее, обрушит и унесет вниз по течению – до самого Каспия, а то и дальше. Выкинет волной измокший и просолонившийся березий ствол на далекий персидский берег, и соберутся смуглые люди, чтобы посмотреть на этакое диво. Одна из берез после весеннего паводка уже начала было заваливаться с кручи, да удержалась последней корневой зацепкой, повисла над стремниной, похожая на белый указующий перст. Мальчишки, кто поотчаянней, повадились на ней раскачиваться, и многие говорили, что надо дерево от греха спихнуть вниз, потому что добром не кончится, да всё руки не доходили.

Пелагия поежилась под ветром, постояла у калитки, глядя на темные окна дома. Получалось, что придется Наину Георгиевну будить. Неудобно, конечно, но дело есть дело.

Калитка с ворчанием отворилась, разноголосо, словно клавиши на рассохшемся пианино, проскрипели ступени старого крыльца. Монахиня прислушалась – не донесется ли изнутри каких звуков. Тихо. А вдруг нет никого?

Решительно взялась за медную скобу, заменявшую колокольчик, громко постучала. Снова прислушалась.

Нет, кто-то там все-таки был – вроде бы голос раздался, или это взвизгнули дверные петли?

– Откройте! – крикнула инокиня. – Это я, сестра Пелагия с архиерейского подворья!

Послышалось, что ли? Ни звука.

Она подергала дверь – заперта на засов. Значит, дома, но спят, не слышат. Или слышат, но не хотят пускать?

Пелагия постучала еще, подольше, давая понять, что с пустыми руками не уйдет. Медь грохотала так гулко, что кто-нибудь – или хозяйка, или горничная должны были проснуться.

И снова откуда-то из глубины дома, уже явственней, послышался тихий, как бы зовущий голос. Словно кто-то негромко пропел несколько нот и замолчал.

Это уж было совсем странно.

Пелагия спустилась с крыльца, прошла под окнами. Как и следовало ожидать, приоткрыты – с вечера перед грозой было душно. Подобрав рясу чуть не до пояса, монахиня влезла на приступку, ухватилась за подоконник и толкнула раму.

Да что толку – темно хоть глаз выколи.

– Эй! – боязливо позвала Пелагия. – Есть кто-нибудь? Наина Георгиевна! Вы здесь? Наина Георгиевна!

Никакого ответа, только тихо скрипнул пол – то ли шагнул кто, то ли просто дом вздохнул.

Сестра перекрестилась, и в тот же миг небо озарилось ярким разрядом, отчего комнату осветило не хуже, чем в солнечный полдень. Ненадолго, на секунду, но и этого было достаточно, чтобы Пелагия успела разглядеть маленькую гостиную и посередине, на полу, что-то белое, продолговатое.

– Мать Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, – пробормотала Пелагия и полезла через подоконник.

Вот вам и «железная барышня». Вернулась домой – и в обморок. И ничего удивительного после этаких переживаний. Только что же горничная-то?

Присела на корточки, пошарила руками, наткнулась на теплое. Тонкая ткань рубашки, мягкая грудь, лицо. Пелагия достала из поясной сумки фосфорные спички, чиркнула.

Только никакая это была не Наина Георгиевна, а вовсе незнакомая круглолицая девушка – простоволосая, в ночной рубашке и накинутом на плечи платке. Надо полагать, горничная. Глаза у девушки были закрыты, а рот, наоборот, приоткрыт. Волосы выглядели чудно – на концах вроде бы светлые, а поверху, надо лбом, черные и блестящие. Пелагия дотронулась – и с криком отдернула руку. Мокро. Пальцы тоже сделались черными. Кровь!

Тут спичка погасла, и Пелагия на четвереньках, как была, попятилась назад, к окну. Очки, тихо звякнув, бухнулись на пол, но возвращаться за ними не хотелось.