Черная свеча - Мончинский Леонид. Страница 12

Ссученный Леший было двинулся за ними следом, но, о чём-то вспомнив, прыгнул на нары, схватил сумку покойного Есифа Палыча.

— Оставь, — придержал его за руку молодой грузин. — Зачем покойников грабить? Он же тебе товарищ был…

— Не твоё дело, зверёк! Эй, там, тормозитесь: фраер буянит.

Один из сук взмахнул забурником, тогда Упоров поймал за руку, да так ловко, что она хрустнула в суставе. Парень заорал, и крик был сигналом к действию.

— Ломай нары, мужики! Всех кончат!

— Что за шум? — Салавар недоуменно оглядел камеру. — Мы же расстались друзьями! Вы, Леший, запомните — нельзя переть буром против народных масс. Запомните, животное! Вы призваны защищать их интересы от преступных посягательств воров! Иначе поссоримся…

Он как-то естественно забыл про Лешего, перевёл внимание на Упорова. Смотрел с прищуром, но не враждебно. Возможно, хотел запомнить новое лицо.

— Неблагодарное занятие выкручивать руки своим защитникам, молодой человек. Я постараюсь вас не забыть…

Преданный Зоха заглянул в глаза хозяину, тот сделал вид, что не заметил, и легко поклонился:

— Ещё раз до свидания, друзья!

Такого оборота никто не ожидал, и когда за Ерофеем Ильичом закрылась дверь, бывший директор прииска «Коммунистический» по фамилии Ведров подвёл итог второму посещению Салавара:

— Теперь они тебя убьют. Он зря не обещает.

Упоров не стал отвечать Ведрову, подсел к баку с водой, зачерпнул пахнущую хлоркой мутную жидкость, чтобы с ладони брызнуть себе в лицо, а затем — в лицо Каштанки. Белесые ресницы вора дрогнули, с пьяной отрешённостью открылись глаза. Федор сел и потрогал челюсть:

— Тебе чо, бык, силу девать некуда? За что ты меня треснул?

— Надо было.

Он пришёл к выводу — Каштанка притворился, но почему-то от своего открытия покраснел сам и, отвернувшись, пошёл ставить банку на место.

— На нож просишься, баклан?! — рычал в спину Опенкин, поминутно сплевываясь и матерясь.

— Они бы вас убили, — философски заметил Ведров, разглядывая припухшую челюсть. — Гляньте на Аркадия: его Зоха ножом насквозь прошил с одного удара. Кто бы сказал — не поверил.

— А рядом?

— Не знаю. Он из ихних, из тех, кто приходил трюмить…

— Худую ты мне службу сослужил, морячок: воры не поймут…

— Поймут, поймут, — успокоил его молодой грузин с мягкими движениями дикой кошки. — Ты — сам вор. Ты бы не понял?! Не надо думать о всех плохо, иначе я, фраер, тоже так начну думать о ворах.

Закончив разговаривать с Каштанкой, грузин протянул руку Упорову:

— Меня зовут Ираклий. Ты поступил честно. Давно не видел человеческих поступков. Можешь на меня рассчитывать.

Спокойно поклонился и вернулся на нары, лёгким прыжком подбросив гибкое тело.

— Фраер-то не простой, — пробормотал для Упорова Опенкин. — Девять касс, незаконченное высшее образование. С ним считаются воры…

— Он княжеского рода, — встрял в разговор Ведров. — Господи, что за время! Князья грабят банки, воры правят государством.

— Мало тебе дали, Ведров, — глухо произнёс Каштанка. — Все своё гнёшь. А того не знаешь, что не воры, а суки Россией правят. Историю партии читать надо внимательней. Сталин, правда, из воров, но курванулся на втором съезде и стал своих душить.

— На втором съезде Сталина не было!

— А ты что, там был?! Вот и молчи, раз не знаешь! Ой! Что ты наделал, Вадик? Мусала не работают.

Опенкин взобрался на нары, ворчливо приговаривая:

— Менты — бьют, кенты — бьют, суки ловят, воры — зарежут. Да что я — племянник Гитлера, что ли?!

Постепенно ночные страсти улеглись, и камера начала жить своей обычной жизнью: зашелестели в ловких руках шпилевых самодельные карты, кто-то дал кому-то в рожу под расчёт, начались разбирушки. Покинувший парашу узбек молился перед дверью, вздымая к сырому потолку коричневые ладони. Имущество Есифа Палыча, состоящее из двух именных серебряных часов с цепочками, куска сала и отточенного до остроты бритвы перочинного ножа, которым он вскрыл себе вены, перешло на законном основании к Опенкину. Сало он тут же поделил между ближайшими сидельцами.

Проворные педерасты успели обобрать трупы ещё до того, как в камеру вошли четверо санитаров с носилками в сопровождении вальяжного старшины, похожего на швейцара столичного ресторана.

— Опенкин? — старшина вскинул кустистые брови и, кажется, даже обиделся. — А ты как проканал между порченых?!

— Я им сказал, гражданин начальник, — поморщился Федор, — что вы — мой персональный кент. Обниматься полезли, суки!

— Никак не можешь без хитростей. И кто ты теперь — вор?

— Нет, гражданин начальник, старшина сверхсрочной службы.

— У! Пропадлина, в другой раз не сорвёшься! У них нынче полномочий хватит на таких кручёных. Считай, отсрочку получил.

— Спасибо, товарищ старшина, что побег мне не сорвали…

Старшина дёрнулся всем телом и уже открыл рот, но словесного выражения его возмущение не получило, и он пошёл за санитарами, поправляя ухоженный длинный волос на яйцеобразной голове.

Команда Салаварова больше не появлялась, а карантин через неделю кончился и заключённых выгнали из барака на широкий грязный двор, где они толкли холодную хрустящую грязь рваными обувками, кутаясь в засаленные телогрейки и бушлаты. Первые минуты на вольном воздухе доставили немного удовольствия, но постепенно становилось все холодней и холодней, от тех неприятных перемен серая арестантская масса заволновалась.

— Строиться! — наконец затянул бабьим голосом костлявый дежурный с неповоротливой спиной застарелого радикулитчика. После чего куриной трусцой подбежал к седому скучному майору, начал что-то торопливо объяснять.

— К черту! — прервал радикулитчика майор. — Это что, девицы из Смольного или преступники?! Не забывайте, где работаете, Гладилин!

Майор решительно шагнул к строящейся колонне, сложил рупором ладони и объявил:

— Этап идёт на «Новый», можете успеть к ужину, если поторопитесь.

— Что за командировка? — осторожно спросил у Ираклия пожилой карманник, близоруко щуря глаза.

— Не знаю, дорогой.

— А кто знает? — нудил карманник.

— Гражданин майор, дорогой!

Но вопрос уже запрыгал по этапу: «Кто знает за „Новый“?». «Кто знает за „Новый“?…» Он прыгал, прыгал, да и пропал где-то в середине строя, утонув в молчании нелюдимых бандеровцев.

Конвой повернул автоматы к строю; возбуждённые запахом немытых тел зэков, собаки скалили клыки, вопросительно заглядывая в глаза проводников.

— Хотя бы раз в жизни поесть, как эта собака, — мечтательно произнёс Ведров. — Господи, пошли мне её пайку.

— А поводок? — спросил пожилой карманник.

— За такую пайку можно. Я ж — не вор. Я — просто временно изолированный, но советский человек. Я жрать хочу, а не блатовать.

— Разговорчики! Этап идёт на «Новый», — ещё раз повторил майор. — Шаг в сторону считается побегом. Конвой стреляет без предупреждения. Копчёный, что скалишься?!

— Да вот зверёк здесь огадился, гражданин майор.

— Пусть несёт с собой: в дороге пригодится. Шагом марш!

Через час ходьбы Упоров почувствовал холод между пальцев ног, пожалел, что не снял с покойного Заики портянки. Побрезговал или постеснялся, теперь дорожка форс собьёт. Этап одолел небольшой, но крутоватый перевал, и за ним открылся великолепный вид с прекрасным лесом в лучах восходящего солнца. Открылся, как правда, которую кто-то прятал от этих сбившихся в затхлую кучку людей.

— Эх, раздолье какое! — не выдержал шагающий впереди Вадима кособокий Ведров. — Столько места, а нам — тесно. Махнуть бы в лес.

— Кто тя держит — махай! — предложил Опенкин. — Старшина, отпусти мужика в лес за подснежниками.

— Хай бежит! — конвоир похлопал ладонью по автомату. — С сопроводиловкой. И ты за ём. Здесь на всех хватит.

— Стой! — кричит замыкающий колонну лейтенант.

— В чем дело, лейтенант?

— Заключённый помер. Старик этот, то ли математик, то ли ещё кто.