Барабаны осени. Книга 1. О, дерзкий новый мир! - Гэблдон Диана. Страница 131

Глава 23

Череп

Я давно уже объясняла Джейми, что вовсе не намерена вечно сидеть без работы; там, где вообще есть люди, всегда найдется дело для целителя.

Дункан сдержал слово и сдержал его с блеском; весной 1768 года он вернулся и привез с собой восьмерых бывших узников Ардсмура с семьями, готовых начать новую жизнь в Фрезер Ридж, как теперь называлось это место. И теперь у меня на руках оказалось почти тридцать душ, то и дело взывавших к моему несколько заржавевшему искусству врачевания; мне приходилось зашивать сильные порезы и лечить лихорадки, вскрывать абсцессы и чистить инфицированные десны. Две женщины оказались беременными, и с моей помощью произвели на свет двоих здоровеньких ребятишек — мальчика и девочку; оба родились в самом начале весны.

Моя слава (если можно так выразиться) как целителя вскоре разнеслась по всем окрестным деревушкам, и я вдруг обнаружила, что меня просят поехать к больным во все более и более дальние поселения, — к фермерам, чьи маленькие поля, укрывшиеся в горных долинках, были разбросаны на протяжении тридцати, а то и более миль в этих первозданных горах. К тому же я еще изредка вместе с Яном посещала Аннэ Оока, чтобы встретиться с Наявенне, и возвращалась от нее с корзинами и кувшинами, полными разнообразных полезных трав.

Поначалу Джейми настаивал, чтобы он сам или Ян сопровождали меня в дальних поездках, но вскоре стало ясно, что ни у одного из них нет такого количества свободного времени. Нужно было высаживать рассаду, вспахивать и боронить первые поля, сеять кукурузу и ячмень, а заодно выполнять множество мелких рутинных работ, чего не избежать ни одному фермеру, у нас теперь, кроме лошадей и мулов, была еще и небольшая стайка курочек, был и жутко развратного вида черный хряк, привезенный специально ради удовлетворения общественных нужд в свинине и старавшийся изо всех сил, производя новых поросят. И еще — предел всяческой роскоши — у нас имелась молочная коза. Но эта компания требовала, чтобы ее кормили и поили, а заодно необходимо было присматривать, чтобы этот зоопарк не убился, не покалечился и не был съеден медведями или ягуарами.

И потому я все чаще и чаще отправлялась в путь одна, если вдруг у нашей двери появлялся какой-то чужак и спрашивал целительницу или акушерку. В тетради доктора Даниэля Роулингса появлялись все новые и новые записи, а наша кладовая обогащалась за счет даров — это были свиные окорока и оленьи ляжки, мешки зерна и корзины яблок, — благодарные пациенты не скупились.

Пациенты являлись ко мне из самых разных уголков колонии, и многие из них вообще не говорили ни по-английски, ни по-французски. В колонии жили немецкие лютеране, квакеры, шотландцы и ирландцы, возле Салема располагалось большое поселение моравских братьев, и они говорили на некоем весьма специфическом наречии, которое мне казалось чешским языком. Но обычно я все-таки умудрялась их понимать; в большинстве случаев находился кто-то, способный перевести хотя бы часть фраз, а при худшем варианте приходилось пользоваться языком жестов и тела. В конце концов, вопрос: «Где болит?» задать не так уж трудно.

Август 1768 года.

Я промерзла до самых костей. Несмотря на все мои усилия удерживать плащ как можно ближе к телу, ветер то и дело сносил его в сторону и заставлял полоскаться, как небольшой парус. Заодно плащ колотил по голове мальчишки, шедшего рядом со мной, а ветер еще и пытался выбросить меня из седла с энергией самого настоящего урагана. Дождь без труда проникал под мою одежду, его струи казались мне ледяными иглами, и мои платье и белье промокли насквозь задолго до того, как мы добрались наконец до берега Мюллер-Крика, или Ручья Мюллера.

В данный момент этот ручей представлял собой нечто вроде кипящего супа из вырванных с корнем молодых деревьев, камней и обломанных веток, на мгновение-другое всплывавших на его поверхность.

Томми Мюллер стоял, пристально вглядываясь в стремительный поток, подняв плечи почти до обвисших полей шляпы, которую он натянул до ушей. Во всей его фигуре читалось глубокое сомнение. Я спрыгнула на землю, наклонилась к нему и крикнула в самое ухо:

— Не стойте здесь!

Он покачал головой и крикнул что-то в ответ, но я не расслышала. Я тоже отчаянно затрясла головой и показала на берег; с края невысокого обрыва сыпались в воду комочки влажной земли, и несколько упали прямо в тот момент, когда я на них показывала.

— Вернитесь! — закричала я.

Он, в свою очередь, выразительно махнул рукой в сторону фермерского дома и потянулся к поводьям моей лошадки. Конечно же, он думал, что переправляться через ручей сейчас слишком опасно; он хотел, чтобы я вернулась вместе с ним в дом и переждала бурю.

Безусловно, он был прав. Но, с другой стороны, я видела, как прямо на моих глазах набухает поток, и яростно ревущая вода пожирает мягкий берег, откусывая от него понемножку. Еще немного — и никому уже не перебраться на другую сторону, и не только сегодня, а и еще несколько дней; такие ручьи могли бушевать и неделю подряд, пока не пройдут дожди выше в горах, питающие их воды.

Но мне хватило одной мысли о том, что если я не рискну сейчас, то окажусь на неделю запертой в четырехкомнатном домике вместе со всеми десятью Мюллерами. Отобрав у Томми поводья, я развернула лошадь навстречу дождю и осторожно повела ее по скользкой грязи.

Мы добрались до верхней части склона, где толстый слой прошлогодних листьев давал более надежную опору ногам. Я развернула лошадь, вскочила в седло и махнула рукой Томми, предлагая ему убраться с дороги. Я наклонилась вперед, как жокей на стипль-чезе, уткнув локти в мешок с ячменем, привязанный к седлу впереди меня (это была плата за мою медицинскую помощь).

Мой вес переместился в седле, и для лошади этого оказалось достаточно; ей точно так же не хотелось задерживаться здесь, как и мне. Я ощутила внезапный толчок, когда она присела на задние ноги и сгруппировалась, а в следующую секунду мы уже летели вниз по склону, как разогнавшиеся сани. Потом последовал рывок, потом короткий головокружительный полет, потом громкий всплеск, — и я оказалась по задницу в ледяной воде.

Руки у меня были настолько холодными, что, казалось, примерзли к поводьям, но помочь лошади выбраться из ручья мне было не под силу. Я просто предоставила ей решать все самой и перестала натягивать поводья. Я чувствовала, как мощные мускулы ритмично движутся подо мной, — лошадь поплыла, и тут, как назло, какой-то корявый обломок ствола зацепился за мою юбку, грозя стянуть меня с седла и увлечь за собой, в бешеный поток.

Но тут копыта лошади ударились о камни и заскребли по ним, — ноги моего верного друга достали наконец до дна, и мы выбрались на берег, и вода лилась с нас, как из дуршлага. Я повернулась в седле, чтобы посмотреть на Томми Мюллера, стоявшего на противоположном берегу, — рот у него был широко разинут, глаза вытаращены. Я не могла помахать ему рукой, поскольку не рисковала выпустить поводья, а просто весьма церемонно поклонилась, а потом толкнула лошадь пятками и повернула к дому.

В доме Мюллера я провела три дня, принимая первые роды у его восемнадцатилетней дочери Петронеллы. Первые и последние, так заявила мне сама роженица. Ее семнадцатилетний супруг, который топтался в соседней комнаты и время от времени со страдающим видом заглядывал к нам, в середине вторых суток мучительного процесса получил от Петронеллы длинную очередь энергичных немецких ругательств и поспешил сбежать в обычное мужское прибежище — бар, причем уши у него были красными, как помидоры, от оскорбления.

Однако несколько часов спустя я уже увидела Фредди — выглядевшего намного моложе своих семнадцати, — стоявшим на коленях возле постели жены, и он был, пожалуй, бледнее роженицы, и очень осторожно, одним пальцем пытался отодвинуть в сторону край одеяльца, чтобы увидеть свою дочку.