Долина совести - Дяченко Марина и Сергей. Страница 30
Влад качнул головой. От этого движения боль взметнулась, как стеклянная волна с белой пеной на макушке.
– А вы уверены, что вас не угощали недоброкачественным спиртным? Самодельной водкой…
Владу не хотелось отвечать. В который раз объяснять что-то; ему вообще расхотелось двигаться, говорить, смотреть. Он опустил веки.
– …Приезжий, – громко говорил врач в массивную трубку старого телефона. – Да, острое отравление! Да. Жду.
Влип, безучастно думал Влад, глядя в потолок трясущейся на ухабах больничной машины. Врачи, медсестры… Контакты в течение нескольких дней… возможно, недель…
Что с ним такое, черт побери?! Возможно, амбициозный врач прав, он съел или выпил что-нибудь… Его кормила хозяйка дома, где он неделю снимал комнату… Чистенькая с виду женщина… А кто его знает, чем она его накормила…
В этот момент мобильник, так и оставшийся в кармане Владовой куртки и почуявший близость города, вдруг разразился тоненькой механической мелодией.
Парень-санитар, сопровождавший Владово тело, вздрогнул.
Влад с трудом дотянулся до телефона. Морщась от тошноты, поднес трубку к уху:
– Да…
– Алло, – сказал далекий женский голос. – Наконе…
Телефон жалобно пискнул. Окончательно разрядилась давно не кормленная батарейка, и разговор прервался.
Он провалялся неделю; к счастью, худшие подозрения врачей не подтвердились, и никакого ботулизма у Влада не обнаружилось. Уже на пятый день ему стало лучше, а на седьмой он почувствовал в себе силы исчезнуть. Двое соседей по палате (третий, на счастье, быстро выписался), две медсестры, сменяющиеся через день, и лечащий врач, шесть раз навестивший Влада на шести обходах – по крайней мере пять человек уже ходили под зарождающимися узами, и рисковать Влад не хотел.
Он со скандалом выписался – слабый, как мокрая муха. Оказалось, что до поселка, где остались Владовы машина, компьютер и Гран-Грэм, не ходит никакой автобус, и пришлось выложить остатки наличных водителю грузовика – за то, чтобы подвез.
Гран-Грэма не сперли (почему-то Влад в первую очередь опасался за тряпичного тролля). Компьютер был в целости, зато в машине разбили боковое стекло и вытащили магнитофон.
– Соседские хлопцы, – сказала хозяйка.
Ей было неловко, она чувствовала свою вину за случившуюся с постояльцем неприятность, она сразу же вернула Владу деньги за три непрожитых им дня. Влад разбирательств учинять не стал, погрузил вещи в машину и двинулся – со скоростью капли меда, ползущей по стеклу. На ближайшей заправке пришлось отдать все до гроша за бензин и кое-как заклеенное окно; Влад мечтал доползти до большого города, получить деньги со счета и упасть, наконец, на кровать в хорошем гостиничном номере.
«Дружище, я не могу быть с тобой рядом.
Больше всего на свете я хочу быть с тобой рядом. Но я не могу! Это было бы подло, понимаешь. Я уже убил одного человека, моего друга.
Я – как серная кислота, которая полюбила синицу, маленькую птицу с черными внимательными глазами.
Я ненавижу твоего Славика. Я лучше тебя понимаю, чем он. Я достойнее. Но я – серная кислота, которая любит синицу.
Кроме тебя, у меня нет собеседников. И никогда не будет».
«– Зачем только я ушла из дома! – плакала Дея. – Дура я, дура, так мне и надо, пусть я умру на этой равнине, будет мне наука на всю жизнь!
Гран-Грэм хотел сказать, что самобичевание на краю Долины Совести – бесполезное и опасное зянятие; он уже открыл рот, но в последнюю минуту передумал и промолчал. Слова Деи не имели большого веса. Это были не более чем слова, сотрясение сухого горячего воздуха; через минуту Дея снова будет довольна собой. Ее совесть – ленивая болонка на поводке, поэтому у Деи, в отличие от двух ее спутников, есть неплохой шанс пересечь Долину без потерь…
– Что нас ждет, Грэм? – обеспокоено спросил Философ.
– Вы часто спрашиваете себя, правильно ли вы поступили. Иногда вы придумываете себе несуществующую вину… – пробормотал Гран-Грэм вместо ответа.
– Со всяким, кто мыслит, это случается, – медленно проговорил Философ.
– Не со всяким, – возразил Гран-Грэм.
– Что ты хочешь сказать?
– Только абсолютно бессовестный, успокоенный и самоуверенный человек может пересечь Долину Совести.
Некоторое время Философ рассматривал облако, застилавшее небо над головой Грэма.
– Обычно в сказках бывает иначе. Только тот, кто добр, храбр, умеет сочувствовать…
– Увы, – сказал Грэм…»
Третья книга приключений незаконнорожденного тролля шла невыносимо тяжело, не в пример первым двум. Виной ли тому болезни (сразу после отравления Влада свалила еще и жестокая простуда), или тяжело пережитое приключение с Анжелой, или воспоминания об Анне – но тролль со спутниками то и дело увязали как бы в сиропе, говорили ни о чем и действовали неубедительно, Владу то и дело приходилось одергивать их, возвращать на исходную позицию, огромными кусками выбрасывать и переписывать уже готовый, казалось бы, текст.
Промотавшись несколько недель по гостиницам, все еще простуженный, вялый, больной, он вернулся наконец домой. Почтовый ящик был вскрыт и бессовестно выпотрошен; к калитке липкой лентой была примотана записка, но мокрый снег и оттепели почти полностью смыли чернила, и разобрать, кто и чего от Влада хотел, не представлялось возможным.
На всякий случай он перезвонил в литагентскую контору. Да, все идет по плану; первый вариант киносценария готов, рукопись перешлют курьером, поэтому в ближайшую неделю господину Палию не следует никуда исчезать. Да, по сведениям из издательства, планируется увеличить тиражи… Да, пресса работает, как было задумано, неожиданностей нет. Корреспонденты? Не исключено, что кто-то из них захочет проявить инициативу, однако домашний адрес господина Палия содержится в тайне, как и договаривались…
На следующее утро Влад выследил почтальона – и, против обыкновения вступив с ним в разговор, поинтересовался, не он ли оставлял на воротах записку, приклеенную липкой лентой. Почтальон, крайне нелюбезный, заявил, что, во-первых, следить за сохранностью ящика – не его обязанность, во-вторых, уезжая надолго, следует оставлять на почте заявление, и в третьих, никакой записки он не оставлял, а кто оставил – не имеет понятия.
Влад вернулся домой. Побрел в ванную, полез в шкаф, чтобы вытащить свежее полотенце – рука наткнулась на незнакомый предмет. Разинув от неожиданности рот, Влад вытащил из шкафчика прозрачную пластмассовую сумочку, полную шампуней, бальзамов и прочих косметико-гигиенических дамских принадлежностей.
Ну разумеется. Это и есть та «шпилька», за которой возвращалась Анжела.
Что все-таки было в той записке? Превратившейся за несколько недель в покрытый потеками лоскуток?
Настроение Влада, и без того не особо радужное, испортилось еще больше. Он залез под душ и долго стоял, шевеля губами, под горячим дождем.
Пытался думать о тролле.
«– Зачем только я ушла из дома! – плакала Дея. – Дура я, дура, так мне и надо, пусть я умру на этой равнине, будет мне наука на всю жизнь!
Гран-Грэм хотел бы ее утешить, но не знал, чем. То есть можно было, конечно, сказать, что из них троих Дея – самый реальный кандидат на выживание в Долине Совести, потому что даже самобичевание ее – не более чем каприз, через минуту она снова будет весела и самодовольна… Вряд ли это утешение понравилось бы Дее, поэтому тролль молчал.
– Что нас ждет, Грэм? – обеспокоено спросил Философ.
– Долина Совести, – неохотно сказал Грэм.
– Ты бывал там прежде?
– Если бы я бывал там, это было бы заметно. Вы бы, во всяком случае, наверняка обратили внимание.
– Увечья? Какое-нибудь особое клеймо? Почему тот, кто пересек Долину Совести, отличается от других?
– Не обязательно отличается, – сказал Гран-Грэм еще более неохотно. – Некоторые с рождения такие…
– Что ты хочешь сказать?
– Только абсолютно бессовестный, успокоенный и самоуверенный человек может пересечь Долину Совести, – сказал Грэм. – Потому что там, в Долине… как бы это получше объяснить. Если человек способен ощущать свою вину… когда формально он и не виноват вовсе… эта вина материализуется в Долине Совести. Если хоть раз в жизни вам случалось ощутить свою вину перед бездомной собакой, например… в Долине эта собака явится к вам и бросится на вас. Вот так.
Некоторое время Философ рассматривал облако, застилавшее небо над головой Грэма.
– Обычно в сказках бывает иначе. Только тот, кто добр, храбр, умеет сочувствовать…
– Увы, – сказал Грэм…»