Долина совести - Дяченко Марина и Сергей. Страница 68

…В последний раз они с Богорадом виделись в метро. На самой людной, самой шумной станции. Богорад не удивился странному месту встречи; к тому времени он был готов к чему угодно. Если бы Влад признался ему, что Анжела прилетела с Марса в космическом яйце-инкубаторе – Богорад не возражал бы, пожалуй…

После того, как Влад закончил говорить, Богорад молчал семь минут – большие электронные часы над черной дырой тоннеля не позволяли ошибиться.

– Понятно, – сказал он наконец. – Да. Так – понятно.

– Вы в безопасности, Захар, – зачем-то успокоил Влад. – Но мы с вами встречались в общей сложности одиннадцаь раз… и подолгу разговаривали… К сожалению, вы почувствуете нашу разлуку.

– Я не о том думаю, – сурово сказал Богорад.

И Владу почему-то стало совестно. Он подумал о Богораде хуже, чем сыщик того заслуживал.

Влад ничего не сказал Анжеле об этом письме. Он вообще держал от нее в тайне свою переписку с Богорадом. Анжела презирала сыщика и не любила его. Ровно как и Богорад презирал и не любил Анжелу.

Успех, наплодивший, как кроликов, Владовых поклонников и «друзей», расплодил и врагов. Люди, которых Влад никогда не видел, разражались рецензиями такой степени злобности, будто Влад с детства был их соседом на общей кухне. Находили, что Гран-Грэм примитивен, весь состоит из расхожих клише, что он слишком мрачен для подростков, что он, с другой стороны, создает у них неправильное представление о жизни. Что дети, измученные несоответствием между миром Гран-Грэма и их собственным реальным миром, зарабатывают неврозы и впадают в депрессии. Что весь сюжет, антураж и даже развязка «слизаны» автором Гран-Грэма с других, менее популярных, но куда более достойных детских произведений; появлялись авторы этих произведений и рассказывали, что их текст, оказывается, много лет был доступен в электронной сети и автор «Гран-Грэма» наверняка ознакомился с ним, прежде чем написать первую строчку своей «мыльной эпопеи».

Доставалось читателям. Они, «как бараны», спешили скупить «писанину сомнительного качества», и двигала ими «те же представления о моде, что заставляют созревающих девочек тщательно копировать шмотье, прически и макияж популярных эстрадных пискух».

И, наконец, доставалось лично Владу: его обвиняли самое меньшее в бездарности и продажности. От других, более экзотичных обвинений Анжела скрежетала зубами и лезла на стену; Влад, раньше очень обижавшийся на любую, прежде всего несправедливую, критику, теперь был как дубовое бревно под кнутами. Экзекуторы потеют и тужатся, а бревно не испытывает даже злорадства от собственной непрошибаемости.

У него был другой, куда как более весомый повод для отчаяния. Он опустел, как проколотый мешок. Он не был способен придумать даже текст для поздравительной открытки. Идеи, кураж, слова, образы – все это куда-то подевалось; Влад чувствовал себя шкурой медведя, когда-то могучего и грозного. Медведя выпотрошили (кто? когда? как?!), шкуру набили соломой и отрубями. Зверь выглядит, как прежде, у него каким-то образом сохранилось ясное сознание – но не осталось воли, желаний, утонула искорка, бегущая по экрану монитора, затих голос, когда-то диктовавший слова и строки, диктовавший давно, со школьных еще времен, когда Влад писал в школьной тетради про пришельцев и роботов…

Иногда он садился к компьютеру и усаживал перед собой тряпичного Гран-Грэма. Он набирал фразу, которую хотелось сразу же убить – пока никто не прочитал. Он убивал эту фразу и писал новую, ничуть не лучше. Убивал и ее; долго сидел, ожидая, пока что-то сдвинется в мозгу. Перечитывал отрывки, написанные раньше, несколько месяцев назад; иногда правил их, иногда отправлял в корзину. Слова не шли, внутренний голос молчал, Влад чувствовал себя покойником, по ошибке затесавшимся среди гостей на веселом банкете.

Он ненавидел себя все больше. Это было скверное, разрушающее чувство, Влад сам это понимал. Что-то внутри него требовало постоянного, все более громкого нытья. Видеть себя ничтожеством, жалким и беспомощным, видеть себя паразитом, бездельником, бездарностью – вот чего хотело это неведомое что-то; предвидеть впереди катастрофы и болезни, распад, разложение, бесславный конец – вот от чего внутренний червячок пьянел, впадая во мрачную эйфорию.

Влад умел отделять себя от сытого самобичеванием червячка. Но не всегда умел противостоять ему; как ни странно, но лучшим – и самым надежным – союзником в борьбе с депрессией оказалась Анжела.

Впервые за много месяцев она была с ним рядом не только «снаружи», но и «внутри». Они делили один номер на двоих, более того, они делили постель; Владу все больше казалось, что он привязан к Анжеле не только узами. Более того – теперь, обнимая ее, он начисто забывал об узах.

Он смотрел на нее другими глазами. Впрочем, она изменилась тоже, и Влад даже гордился – потихоньку от Анжелы и в тайне от себя самого, – что ему удалось инициировать Анжелино перерождение. Что его стараниями – часто невольными – на свет явился новый человек. Счастливый, и, кажется, любящий.

Анжела, наверное, хорошо чувствовала его настроения. Чуяла, как хороший пес. И однажды, когда они лежали, обнявшись, в темном гостиничном номере, и сквозь раздвинутые шторы смотрела ущербная луна, Анжела, тесно придвинувшись к Владу, сказала ему на ухо:

– Не думай обо мне лучше, чем я есть.

Он, разомлевший, расслабленный, удивился:

– Что?

Анжела вздохнула:

– Не думай обо мне лучше…

Мотоциклиста Гарольда она любила со всем пылом девчоночьего сердца. Художника Соника она понимала и ценила. За банкиреныша Ярика она ухватилась, как за соломинку; Егор Елистай восхищал ее – и одновременно слегка пугал.

В первый раз они встретились в каком-то ночном клубе – Анжела была еще при Ярике, и невольно вздрогнула, когда за соседним столиком обнаружилось такое знакомое – то телеэкрану – лицо. Помнится, уже тогда Елистай обратил на Анжелу внимание, да и мудрено было ее не заметить – от природы яркая, в ярчайшем наряде, она была оттенена обществом семнадцатилетнего Ярика, нахального, капризного, уставшего от жизни муженька. К тому же, помнится, тот вечер закончился очередным скандалом, из-за того что Ярик…

Впрочем, неважно. Неохота вспоминать.

Во второй раз они с Елистаем встретились спустя полгода – в том же заведении. Ирония судьбы.

В то время она была уже при деньгах (будучи замужем за малолетним богачом, она, как хомяк, успела сделать кое-какие запасы), но все так же одинока и неустроена; она снова вздрогнула, когда за соседним столиком обнаружились внимательные глаза, дорогая дымящаяся сигарета и щеточка светлых усов над верхней губой.

Он подошел к ней первым. И, протягивая ему руку, Анжела уже знала: судьба.

Он восхищал ее. Он был смел, жесток и циничен. Он не походил ни на сумасшедшего Гарольда, ни на мечтательного Соника, ни на избалованного Ярика; он был силен, матер и при власти. Во всяком случае, Анжеле показалось, что власть этого человека – почти безгранична…

– Если бы у него были узы, – задумчиво говорила Анжела, – он стал бы, наверное, властелином мира. Он привязал бы к себе всех, у кого дома есть телевизор. И шило рано или поздно вылезло бы из мешка – все бы поняли, что он из себя представляет… но было бы уже поздно. Миллионы людей оказались бы зависимы от него! Это все равно что подсыпать в водопровод сильнейший наркотик. Это – мировой переворот… Ведь он привязывал к себе людей, даже не обладая способностью создавать узы. Он вызывал симпатию. Он вызывал восхищение. Его даже ненавидели не как прочих, а «с придыханием», если так можно выразиться. Он ежесекундно был на виду… А меня держал в тени. Мне было обидно. Я знала, что рано или поздно возьму реванш… и взяла, – Анжела невесело усмехнулась.