Чингисхан. Книга первая. Повелитель Страха. - Волков Сергей Юрьевич. Страница 14

В общем, Артем, ни в коем случае не открывай шкатулку! Когда придет время, ты передашь ее своему старшему сыну или племяннику и дашь прочесть или перескажешь ему мое письмо.

В заключении я хочу извиниться перед тобой за то, что не сумел при жизни найти время, чтобы пообщаться, что не уделял внимание вашей семье. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет».

Далее поставлена дата, после идет несколько густо зачеркнутых слов и приписка. «Заклинаю тебя, не открывай. Прощай».

Все, больше в письме нет ничего. Аккуратно сворачиваю его, убираю в задний карман и еще раз осматриваю конверт. Адрес написан достаточно разборчиво и верно, а вот номер дома…

Эх, дядя Коля… Впрочем, я не вправе осуждать старика. Он, полуживой, сумел найти в себе силы, чтобы отправить это письмо и не его вина, что меркнущее сознание сыграло с ним — а точнее, со мной — злую шутку. Но почему он не отправил его сразу? Чего он ждал?

Стою в подъезде и смотрю сквозь пыльное окно на разноцветные огни в окнах дома напротив. Я спокоен. Мне совершенно не страшно. Это самый настоящий фатализм. От судьбы и вправду не уйти. Шкатулка открыта, ничего изменить уже нельзя. Я даже могу гордиться собой — около двухсот лет никто из людей не касался холодного серебра фигурки, приносящей… Что? Беды? Несчастья? Или все сложнее? Вдруг конь просто дарит свободу выбора? Или побуждает к каким-то действиям?

Теперь я точно знаю, что изменения, произошедшие со мной, неслучайны. Можно, конечно, засунуть фигурку обратно в шкатулку. Но, во-первых, поможет ли это? А во-вторых, и, пожалуй, в главных — зачем?

Мне нравится моя новая жизнь. Новый «я» — лучше прежнего, это ясно. Пусть уж лучше серебряный конь ведет меня по дороге жизни, а куда заведет эта дорога, мы оба со временем обязательно узнаем…

Просыпаюсь рано. Темно. В окно стучит дождь. Спать не хочется. Встаю, делаю зарядку, удивляясь самому себе. Быстро завтракаю и еду в университет. Уже в трамвае вспоминаю, что сегодня можно было и не спешить. Черт!

Новое, год назад выстроенное здание второго гуманитарного корпуса белым айсбергом плывет сквозь дождливое небо. В коридоре пусто. Братья-филологи грызут гранит науки, а у нас, раздолбаев-журналистов, нет первой пары.

Сворачиваю в курилку. Как и ожидалось, там вполне многолюдно. Идет живое обсуждение какой-то темы, в которую меня втягивают с порога.

Арти, а ты как думаешь — надо?

Бики сидит на подоконнике и протягивает мне пачку сигарет. Не ожидал его здесь увидеть.

— Чего «надо»? — переспрашиваю я, жестом отказавшись от курева.

— Гражданский долг Родине отдавать, — Бики смеется. — Я вот, например, никому ничего не должен.

— Ты про армию, что ли?

— Ясен перец. Пусть овчарки служат, у них порода такая.

Разговоры об армии, или, как у нас принято говорить, «армейке», возникают постоянно. Ходят темные слухи, что наверху готовится приказ об обязательной двухгодичной службе всех студентов. Якобы, без этого диплома мы не получим. Ушлые люди, вроде того же Бики, заранее готовятся к этой «подляне», добывая липовые медицинские справки.

У меня, как и у большинства знакомых пацанов, на этот счет мнение однозначное:

— Я чего, не мужик, что ли? Надо — послужим.

— Два года в ауте… — кривит губы Бики.

— Можно ведь это время и с пользой провести, — не соглашается с ним наш комсорг. — В армии в партию легче вступить. Потом с аспирантурой проблем не будет.

Не надо было приезжать раньше времени. Слушай теперь тут всякую занудную муть, — зло думаю я. Смотрю на Бики и вспоминаю вчерашний разговор с Надей. Встречалась она с ним на дискотеке или нет? Видел ли он ее одну? После этих мыслей Бики кажется мне каким-то подозрительно веселым. Или это все бред? Вряд ли она «осчастливила» его в первый же день нашей ссоры. Об этом лучше не думать. В редакцию смотаться, что ли? Тут же вспоминаю, что ничего хорошего меня там не ждет.

После неудачного интервью с профессором Нефедовым в «Вечерке» на меня смотрят косо. Я провалил задание и теперь отмечен невидимым клеймом неудачника. Журналист-неудачник — что может быть хуже? Вышедший из отпуска главред сослал меня в отдел писем. Раз в неделю я забираю у заведующей отделом Розы Хайрутдиновны папку с корреспонденцией и занимаюсь ее обработкой. На письмах стоят сделанные ее рукой пометки: «Подготовить как заметку», «Ответить», «Выяснить», «Не рассматривать», и все такое прочее. По пятницам я сдаю готовые материалы и исходники. Иногда мои творения даже идут в номер. В основном же это работа «на процесс». Правда, нет худа без добра: теперь я регулярно получаю зарплату — редакторские полставки. Это полновесные сорок рублей.

Глава седьмая

Рождение Темуджина

В прошлое меня затягивает прямо во время лекции. Еще секунду назад я слушал, как доцент Еремеев втолковывает нам особенности спряжения латинских глаголов — и вот уже перед глазами совсем другая картина.

…Курень Есугея — десяток юрт, обнесенных кругом из повозок с огромными колесами — казался похожим на растревоженное осиное гнездо. Повсюду полыхали огромные костры. Старухи кидали в огонь охапки сухих трав и горький дым плыл над степью, отгоняя злых духов. Каждый обитатель куреня, будь то человек или животное, должен был пройти через пламя этих костров, чтобы очиститься от всякой скверны.

Шаман Мунлик, опередивший отряд Есугея, расхаживал между юрт, потрясая посохом, и каркающим голосом отдавал распоряжения. По его приказу задранные вверх дышла телег обвязали волосяными веревками и развесили на них медные бубенцы. По словам шамана, тех духов, что не убоялись дыма и огня, должно испугать бренчание начищенной меди.

Мужчины, усевшись в кружок, вполголоса пели протяжную и бесконечную, как сама степь, песню о свершениях и подвигах, ожидавших того, кто должен был прийти этой ночью. Старики точили ножи, чтобы разум его был острым, как железо. Девушки украшали себя бусами и браслетами, чтобы мысли его были ясными, как самоцветы. Девочки расчесывали гривы коней, чтобы дороги его были прямыми, как конские волосы. Мальчики стреляли из луков в череп быка, торчащий на палке — чтобы он не ведал страха и всегда был быстр, отважен и неотвратим, как метко пущенная стрела.

Все эти приготовления совершенно не трогали красавицу Оэлун, жену Есугея-багатура. Она лежала посреди главной юрты куреня, раскинувшись на вышитом хорасанском ковре, изможденная и безучастная. На лбу женщины выступили капельки пота, глаза запали, высохшие губы обметало. Время от времени она постанывала, судорожно стискивая короткую, потемневшую палку, отполированную сотнями рук.

В очаге пылало жаркое пламя; языки огня облизывали бока закопченного котла, в котором кипела вода. Клубы пара поднимались к дымовому отверстию и таяли, наполняя юрту влажным теплом. Но пот на лбу Оэлун не был следствием этого тепла.

Жена Есугея готовилась родить своего первенца. Ребенок, по единодушному мнению старух, мальчик, не хотел выходить. Он ворочался в материнской утробе, бил ножками, причиняя Оэлун сильную боль. Шаман Мунлик, осмотрев роженицу, велел всем покинуть юрту и оставить женщину одну.

— Младенец не хочет, чтобы кто-то видел, как он появится на свет, — заявил шаман. — Оэлун — жена волка. Она родит как волчица, в своем логове, одна. Это случится в середине ночи, а там появится и волк с добычей. Такова воля Тенгри!

Перечить Вечному Синему никто не стал. Старухи-повивальщицы, через чьи морщинистые руки прошла не одна сотня младенцев, одна за другой покинули юрту. Оэлун закрыла глаза и почувствовала облегчение.

С тех пор прошло довольно много времени. Час Рыбы сменил час Кречета, а его — час Верблюда. Ребенок успокоился и Оэлун решила, что сегодня ничего не будет, что все случится завтра или в один из следующих дней.

Женщина закусила губу. Она представила, как ее рыжебородый муж возвращается из удачного похода. Вот Есугей спрыгивает с коня, вот заходит в юрту — и видит ее, измученную, некрасивую, не сумевшую осчастливить его сыном. Видит плохую жену.