По мосту через пропасть - Брантуэйт Лора. Страница 24

Анна поймала себя на том, что сидит за крайним столиком и следит за движением секундной стрелки на часах. Стоп. Хватит. В этом трансе она может пребывать часами – проверено после расставания с Дереком.

Кровать встретила ее более радушно, чем вчера. В теле гудела усталость, но сон все же не шел. Выпить мятного чаю? Нет, слишком долог путь до кухни. Настойчиво, как сверчок в углу, так же тихо и так же неумолчно звенело в голове слово: «Эйд». Ну сколько можно? Нельзя же теперь еще полгода потратить на мысли о несбывшейся жизни с мужчиной, который ее не любил!

Анна уткнулась лицом в подушку. Нужно уехать. Хоть маленький отпуск – но он, может быть, спасет ей жизнь. Поехать в Брайтон, нет, лучше в Шотландию, на Лох-Ломонд, смотреть на жемчужно-серое небо, отраженное в свинцово-серой воде посреди блеклых лугов и искрошенных скал… Когда она приедет, Эшингтон встретит ее таким же, каким был до приезда Адриана. Адриан и его славное семейство уже уедут…

Анна почувствовала, что в глазах стало больно и влажно. Ну вот, слезы…

А потом она услышала ее. Мелодию, которую не слышала уже несколько лет, – старенький фокстрот, от которого в горле встал болезненный ком, а в груди полыхнул страх.

Под эту мелодию она писала свой «роман». Она видела, как под нее танцевали ее рано повзрослевшие герои, и плакала, переживая их боль и разлуку.

Разве в числе ее соседей появился меломан-полуночник?

Кажется, нет. Ноты – непрошеные гости – звучали в ее памяти, всплывая из черной пустоты, где, Анна знала, лежит ключ к самым сокровенным тайнам мироздания. Создания миров из переплетающихся слов, ткани мысли и воображения.

– Постой, пожалуйста, погоди… – прошептала она и, прижимая пальцы к виску, будто боясь что-то расплескать, встала, добрела, спотыкаясь в темноте, до соседней крохотной комнаты – своего кабинета – и дрожащей рукой нажала на податливую кнопку включения.

И снова – как раньше, когда перед глазами встают картины чьей-то жизни, в ушах звучат чужие разговоры, чужие мысли сплетаются в слова и фразы и стекают из-под пальцев. Анне не нужно было перечитывать книгу, чтобы вспомнить, чем все закончилось – она и так прекрасно знала, в какой момент жизни Донны и Майкла накрыла серая мгла, и она перестала «видеть» их. «Смерть романа», внезапно накатившие слепота и немота – вот каково было самое страшное испытание в жизни Анны, гораздо страшнее, чем внезапный разрыв с любимым мужчиной, страшнее, чем разбившаяся иллюзия с Адрианом… Она знала это совершенно точно, и ей было странно – как не поняла до сих пор?

– Донна, ты тоже это видишь? – Майкл стоял, запрокинув голову, и она сперва скользнула взглядом по этому беззащитному горлу с выпирающим адамовым яблоком, которое когда-то казалось таким смешным, и только потом посмотрела вместе с ним вверх.

Над ними плыли облака. Таких облаков Донна не видела три с половиной года. Может, они и были, плыли где-то в растревоженном самолетами и бомбами небе, но тогда Донна смотрела только рядом с собой. Кровь. Боль. Предательство. Героизм, про который только потом скажут, что это героизм, и который вблизи кажется неоправданным риском и самоубийственным чудачеством.

– Да.

– Они снова прилетели? Киты, замки, смешные собаки… Помнишь, как в детстве?

Донна опустилась на траву. Подол платья отчаянно и жалко разметался по траве. Она обняла его колени. Если он еще куда-нибудь уйдет, она умрет, разорвется на части, растает в весенней реке, как испачканный кровью лед…

– Пожалуйста, будь со мной, – шепотом попросила она.

– Я буду, – очень серьезно ответил Майкл.

Анна плакала. Это было так странно – полузабытая радость, благословение неба, возможность плакать вместе с людьми, которых не было, которых никто, кроме нее, пока что не знал – во всем огромном мире. Но, может быть, узнает?

Она провела в бреду еще одну ночь, но на этот раз это был почти счастливый бред, хоть и наполненный нешуточной болью. В нем были еще нежность и надежда, и осознание того, что самое величественное деяние человека, и чувство, и призвание – это любовь. Около четырех часов Анна заставила себя спуститься вниз и заварить чашку крепкого-крепкого парагвайского травяного чая: глаза слипались, а сон вот-вот грозил поглотить сознание, но Анна не могла себе позволить потерять ни одной драгоценной минуты этой волшебной, сказочной, благословенной ночи. Чай с дымным ароматом обжигал нёбо, но в теле появилась звенящая легкость, а в голове – кристальная ясность мысли. Правда, мир Анна воспринимала, как сквозь толщу горячего воздуха, и знала, что наутро будут дрожать руки, но это не отменяло самого главного счастья – быть здесь и сейчас.

Будильник сработал как обычно – в семь тридцать, сработал, надо сказать, вовремя, потому что пальцы от усталости уже медленно двигались над клавиатурой, а клавиши будто стали жестче и пружиннее – требовалось усилие, чтобы нажимать.

В зеркале Анна встретила бледное лицо с большими немигающими глазами, обведенными голубоватыми тенями. Тем не менее это лицо было счастливым, и Анна не без удовольствия узнала свои черты. Она долго стояла под горячим душем – включить холодную воду просто не хватило силы воли, – медленно одевалась и наносила такой же фарфоровый макияж, как и вчера, потом медитативно, без всяких мыслей – любой буддистский монах обзавидовался бы – варила и пила кофе в пустом зале кофейни.

День прошел, как в тумане, но туман был радужным и теплым, он смягчал очертания предметов и делал все их гораздо симпатичнее. Даже мысли об Адриане не расстраивали, а спокойно дрейфовали, как большие парусники на безоблачном горизонте, которые дальность расстояний превращает в белые точки.

Адриан не появился, не появился и Джеймс, и Анна была им обоим страшно признательна за это.

К концу рабочего дня Анна уже с трудом могла отличить кофе темной обжарки от кофе светлой обжарки и долго-долго рассматривала чай, чтобы понять, какой он – черный или зеленый. Впервые она удивилась тому, что не держит надписей на банках. Досадное упущение, нужно исправить…

Закрыв кофейню и наспех перекусив, Анна помчалась – то есть ей казалось, что помчалась, а на самом деле побрела в кабинет, но измученное тело отказалось удерживаться в сидячем положении, поэтому Анна завела будильник на четыре утра и заснула, не успев коснуться головой подушки.

Адриан был болен. Откровенно говоря, тело его было в полном порядке – нога не болела, температура не поднималась, не болело горло. Болезнь была где-то рядом, он чувствовал ее присутствие и все глубже и глубже погружался в чистейшую байроническую хандру.

Анна изменила ему с Джеймсом. Собственно, малопонятно, как она могла ему изменить с кем бы то ни было, не будучи ни женой, ни любовницей, но Адриан был не в том состоянии, чтобы вдаваться в мелкие подробности. Мысль – причем именно в такой форме – вертелась в мозгу и категорически не желала уходить.

Адриан мечтал убить Джеймса. Конечно, мечтал втайне, но именно потому никто не мешал ему лелеять самые зверские братоубийственные фантазии. Адриан раньше и помыслить не мог, что способен так сильно кого-то ненавидеть. Ненавидеть брата ему не хотелось, и он пытался перенести это чувство на Анну, но у него не получалось.

За пару дней его отсутствия – фактически за несколько десятков часов – в ней что-то очень изменилось. Если бы Джеймс не сказал ему, он бы все равно понял, что она теперь другая. Удивительно, какими хрупкими оказались их отношения, как легко было их разбить… Адриан вспомнил стеклянную картину Мэри Гроув. Да, точно так же – прекрасно на грани невыразимого и хрупко, как тонкая льдинка. Не нужно ходить по тонкому льду в тяжелых ботинках. Да и вообще… не нужно.

Он избегал Джеймса – Джеймс, напротив, заговаривал с ним, и в его глазах, в его словах, его жестах и ухмылках сквозило превосходство.

Вчера за ужином Джеймс легонько толкнул его ногой под столом – без всякого повода, просто так. Адриан едва не набросился на него с кулаками, перевернул одеревеневшей рукой солонку и неуклюже извинялся перед Сьюзен.