Птица не упадет - Смит Уилбур. Страница 26

Когда машина остановилась у дороги и Марк отвел девушку по густо заросшим дюнам на речной берег, Марион хваталась за его руку, как утопающий моряк.

Река была полноводной от прошедших в ее верховьях дождей; шириной полмили, цвета кофе, она стремилась к зеленым водам моря, навстречу его пенным волнам, унося к ним следы наводнения и трупы животных.

Десяток больших черных акул входили в устье в поисках падали, их темные треугольные плавники кружили в воде.

Марк и Марион сидели бок о бок на дюне, выходящей на устье.

— О, — вздохнула Марион так, словно у нее разрывалось сердце, — мы будем вместе всего четыре дня…

— Четыре дня — это много, — рассмеялся Марк. — Не знаю, куда мы денем столько времени.

Они почти не разлучались. Дики Лэнком был очень снисходителен к своему лучшему продавцу.

— Просто появляйся здесь каждое утро на несколько минут, чтобы хозяин был доволен, а потом, пожалуйста, исчезай.

— А можно взять демонстрационную модель? — смело спросил Марк.

— Я скажу, что ты показываешь ее сахарному королю. Бери, старина, но ради Бога, не разбей ее о дерево.

— Не знаю, как отблагодарить тебя, Дики, правда, не знаю.

— Не волнуйся, старина, я что-нибудь придумаю.

— Прошу в первый и последний раз, просто эта девушка — особенная.

— Понимаю. — Дики по-отцовски потрепал его по плечу. — Это самое важное в жизни. Все равно что быть слегка под мухой. Мое сердце с тобой, старина. Буду прикрывать тебя во всем.

— Дело совсем не в этом, Дики, — Марк покраснел.

— Конечно, нет. Но все равно наслаждайся.

И Дики подмигнул.

Марк и Марион (она была права: звучало грандиозно) проводили дни, рука в руке бродя по городу. Она радовалась шуму и кипучей жизни большого города, восторгалась его сложностью, культурой, музеями и садами с тропическими растениями, набережной с мириадами огней, открытыми концертными эстрадами в садах старой крепости, большими магазинами на Вест-стрит, Статтфордс и Энтис, витринами, полными изысканных дорогих товаров, портом, где у пристани стояли большие торговые корабли, а над ними двигались паровые краны. Они смотрели, как рыбаки-индусы одолевают в своих лодках прибой и широкими полукругами забрасывают сети на глубину. Марион подбирала юбку, Марк закатывал брюки по колено, и они помогали полуголым рыбакам вытаскивать сети, так что в лодках оказывались груды серебрящейся на солнце, все еще трепыхающейся рыбы.

Они ели клубничное мороженое в твердых желтых вафельных стаканчиках и проехались по набережной на рикше; тележку тащил зулус в невероятном наряде из перьев, бус и рогов.

Однажды вечером они присоединились к Дики Лэнкому и ленивой сирене, за которой ухаживал Дики, и вчетвером ели раков и танцевали под джаз-бэнд в «Ойстер-Бокс отеле» у скал Умланги, а потом вернулись домой в ревущем «кадиллаке», слегка под мухой, счастливые и поющие, и Дики вел большую машину по пыльной неровной дороге, как Нуворелли, а Марк и Марион блаженно прижимались друг к другу на заднем сидении.

В вестибюле отеля под бдительным взглядом ночного портье, который готов был помешать Марку приблизиться к лифту, они шепотом попрощались.

— Я никогда в жизни не была такой счастливой, — просто сказала она, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.

Дики Лэнком с «кадиллаком» и подружкой исчез, вероятно в направлении какой-нибудь темной стоянки у моря. Когда Марк один шел по пустынным ночным улицам, он думал о словах Марион и решил, что согласен с ними. Он не мог вспомнить, когда был так счастлив, но, печально улыбнулся он, в его жизни вообще было мало счастья. Для нищего и шиллинг — богатство.

Наступил их последний день вместе, и сознание этого отравляло им радость. Марк оставил «кадиллак» на узкой дороге в поле сахарного тростника, и они ушли на длинный изогнутый белоснежный пляж, с обоих концов закрытый скалами.

Море было такое чистое, что, сидя на высокой дюне, они видели рифы и песок глубоко на дне. Еще дальше вода становилась густо-синей и наконец встречалась с далеким горизонтом, где стояли кучевые облака, пурпурные, голубые и серебряные в свете солнца.

Они босиком шли по песку, неся корзину с едой для пикника, собранную для Марион в отеле, и потрепанное серое одеяло с постели Марка, и им казалось, будто они одни в целом свете.

Они переоделись в купальные костюмы, скромно укрывшись друг от друга за пышным кустом молочая, и со смехом побежали в теплую воду.

Тонкая черная влажная ткань купальника Марион липла к телу, так что девушка казалась обнаженной, хотя купальник закрывал ее от бедер до шеи, а когда она стянула красную купальную шапочку и распустила густые волосы, Марк впервые почувствовал физическое влечение.

До сих пор он получал удовольствие скорее от их дружбы. Терпеливое восхищение Марион заполняло какую-то пустоту в его душе, он относился к девушке покровительственно, испытывая к ней почти братскую нежность.

Она неведомым женским чутьем сразу уловила перемену в нем. Смех замер на ее губах, глаза стали серьезными, в них появилась тень страха или предчувствия, но она повернулась к нему, подняла лицо и, казалось, сознательно набралась сил и храбрости.

Они лежали рядом на одеяле в тени куста. Полдень был жаркий, гудели насекомые.

Влажные купальные костюмы прохладно касались их горячей кожи. Когда Марк осторожно стянул костюм с Марион, ее кожа под его пальцами была влажной; он удивился тому, как непохоже ее тело на тело Хелен. Кожа Марион, слегка припорошенная пляжным песком, была чистой, молочно-белой, чуть розоватой, пушок на ее теле мягким, как шелк, золотистым и легким, как дым. Все ее тело было мягким, пластичным, в отличие от мускулистого тела Хелен, и ощущение от него было совсем иным, оставляло впечатление неизведанной податливости, что заинтриговало и возбудило Марка.

И только когда она ахнула, прикусила губу и спрятала лицо, прижавшись к его шее, он неожиданно понял, что все то, чему научила его Хелен и что приводило ее в такое возбуждение, на Марион не действует. Тело ее оставалось скованным, лицо — бледным и застывшим.

— Марион, что с тобой?

— Все в порядке, Марк.

— Тебе не нравится?

— Со мной это впервые.

— Можно прекратить.

— Нет.

— Нам не обязательно это делать.

— Нет, Марк, продолжай. Ведь ты этого хочешь.

— А ты — нет.

— Я хочу того же, что ты, Марк. Продолжай. Это для тебя.

— Нет.

— Пожалуйста, Марк, пожалуйста, продолжай.

Ее губы дрожали.

— Прости, Марион.

Он отстранился от нее, увидев страх в ее глазах, но Марион тотчас придвинулась к нему, обняла за шею, почти легла на него.

— Марк, не извиняйся. Я хочу, чтоб тебе было хорошо.

— Мне не будет хорошо, если ты не хочешь.

— О Марк, не говори так. Пожалуйста, не говори. Я больше всего на свете хочу, чтобы ты был счастлив.

Она вела себя смело, терпеливо, крепко прижимала его к себе, обнимая обеими руками за шею. Ее тело оставалось напряженным, но она постаралась, чтобы ему было удобнее. Однако для Марка испытание оказалось почти таким же болезненным, как для нее. Он страдал вместе с ней, чувствуя, как Марион дрожит, слыша негромкие звуки боли и напряжения, которые она старалась сдержать.

К счастью для обоих, все быстро закончилось, но она продолжала прижиматься к нему.

— Тебе было хорошо, Марк, дорогой?

— О да, — воскликнул он. — Замечательно.

— Я так хочу быть для тебя хорошей во всем, милый. Во всем.

— Ничего лучше в моей жизни не было, — ответил он, и Марион посмотрела ему в глаза, ища подтверждения и находя, потому что ужасно этого хотела.

— Я так рада, дорогой, — прошептала она и прижала голову Марка к своей влажной теплой груди, мягкой, розовой, дарующей покой. И начала мягко баюкать, как мать качает дитя.

— Я рада, Марк, а потом будет все лучше. Я научусь, вот увидишь, я буду очень стараться ради тебя, дорогой, всегда буду.