Поющие в терновнике - Маккалоу Колин. Страница 100

Рассвело, а она еще не промолвила ни слова, хотя ее прикосновения доводили его до исступленных порывов, никогда прежде не испытанных. И вот она отодвинулась от него и лежит, какая-то вдруг странно чужая.

Люк с наслаждением потянулся, зевнул, откашлялся. Спросил:

– С чего это ты вдруг прикатила в Ингем, Мэг?

Она повернула голову, большие глаза смотрят презрительно. Это его задело.

– Так с чего ты сюда прикатила? – повторил он.

И опять молчание, только все тот же язвительный взгляд в упор, похоже, она просто не желает отвечать. Довольно смешно после такой ночи.

Но вот ее губы дрогнули в улыбке.

– Я приехала сказать тебе, что уезжаю домой, в Дрохеду.

Сначала он не поверил, но посмотрел внимательнее в лицо ей и понял: да, это всерьез.

– Почему? – спросил он.

– Я ведь предупреждала тебя, чем кончится, если ты не возьмешь меня в Сидней, – сказала Мэгги.

Люк искренне изумился:

– Да ты что, Мэг! Это ж было полтора года назад, черт подери! И ведь я же возил тебя отдыхать! Месяц в Этертоне – это, знаешь ли, стоило недешево! Я не миллионер, еще и в Сидней тебя возить!

– Ты два раза ездил в Сидней, и оба раза без меня, – упрямо сказала Мэгги. – Первый раз я еще могу понять, я тогда ждала Джастину, но в этом году, в январе, когда лило как из ведра, мне тоже не мешало бы отдохнуть и погреться на солнышке.

– Фу, черт!

– Ну и скряга же ты, Люк, – негромко продолжала Мэгги. – Ты получил от меня двадцать тысяч фунтов, это мои собственные деньги, и все равно тебе жалко потратить несчастных несколько фунтов, чтобы свозить меня в Сидней. Только и знаешь что деньги! Противно на тебя смотреть.

– Я твоих денег не трогал, – растерянно промямлил Люк. – Они все целы, лежат в банке, и еще сколько прибавилось.

– Что верно, то верно. Они так в банке и останутся. Ты же вовсе не собираешься их тратить, что, неправда? Ты на них молишься, поклоняешься им, как золотому тельцу. Признайся по совести, Люк, ты просто сквалыга. И в придачу безнадежный болван. Надо же – обращался с женой и дочерью хуже, чем с собаками, не то что не заботился – думать о них забыл! Самодовольный, самовлюбленный, бессердечный негодяй, вот ты кто!

Люк весь побелел, его трясло, он не находил слов: чтобы Мэг так яростно на него набросилась, да еще после такой ночи… это все равно как если бы тебя насмерть ужалил какой-нибудь мотылек. Ошеломленный столь несправедливыми обвинениями, он не знал, как ей растолковать, что совесть его совершенно чиста. Как всякая женщина, она судит только по видимости, где уж ей оценить все величие его замысла.

– Ох, Мэг! – выговорил он наконец растерянно, покорно, почти с отчаянием. – Ну разве я когда-нибудь худо с тобой обращался! Да ничего подобного! Никто не может сказать, что я с тобой хоть раз жестоко обошелся. Никто этого не скажет! У тебя и еда была, и крыша над головой, ты жила в тепле…

– Еще бы! – перебила Мэгги. – Вот это золотые слова. Никогда в жизни мне не бывало теплей. – Она покачала головой и засмеялась. – Что толку с тобой говорить? Как со стенкой…

– И с тобой то же самое!

– Сделай милость, думай, как хочешь, – холодно сказала Мэгги, встала, натянула трусики. – Я не собираюсь с тобой разводиться, – сказала она. – Больше я замуж не выйду. А если тебе понадобится развод, ты знаешь, где меня найти. По закону виновата получаюсь я, так? Ведь это я тебя покидаю – во всяком случае, так посмотрит на дело австралийский суд. Можете оба с судьей поплакать друг другу в жилетку – мол, какие все женщины вероломные и неблагодарные.

– Я-то тебя вовсе не покидал, – заявил Люк.

– Можешь оставить себе мои двадцать тысяч фунтов, Люк. Но больше ты от меня не получишь ни гроша. На свои деньги я буду растить и воспитывать Джастину, а может быть, если посчастливится, и еще одного ребенка.

– А, вот оно что! Значит, тебе от меня только и надо было еще одного младенца, черт бы его побрал? Вот, значит, для чего ты сюда прикатила – за этакой лебединой песней, за последней памяткой от меня, чтоб было что увезти в Дрохеду! Не я тебе понадобился, а еще один ребенок! Я сам никогда тебе и не был нужен, так? Для тебя я племенной бык, больше ничего! Ну и влип же я!

– Почти всегда так оно и есть: мужчины для женщин просто племенные быки, – зло сказала Мэгги. – Ты разбудил во мне все самое плохое, Люк, тебе этого даже не понять. Можешь радоваться! За три с половиной года я тебе принесла куда больше денег, чем твой тростник. Если я рожу еще ребенка, тебя это не касается. Больше я не желаю тебя видеть – никогда, до самой своей смерти.

Она была уже совсем одета. Взяла сумочку, чемодан, у двери обернулась:

– Я дам тебе один совет, Люк. На случай если под старость ты больше не сможешь рубить тростник и вдруг опять найдешь себе женщину. Ты ведь не умеешь целоваться. Уж слишком разеваешь рот, заглатываешь женщину, как удав. Слюна – это еще ничего, пока в ней не тонешь. – Она брезгливо вытерла губы тыльной стороной кисти. – Меня тошнит от тебя! Великий самовлюбленный Люк О’Нил, пуп земли! Ничтожество!

Она ушла, а Люк еще долго сидел на краю кровати и тупо смотрел на дверь. Потом пожал плечами и оделся. В Северном Квинсленде это делается быстро. Натянул шорты – и вся недолга. Если поторопиться, он еще поспеет к автобусу, чтобы вернуться на плантацию вместе с Арне и остальными ребятами. Славный малый Арне. Настоящий товарищ, парень что надо. Жениться – одна дурость. Постель постелью, а мужская дружба – это совсем другое дело.

V

1938–1953

Фиа

14

Мэгги не хотелось никого предупреждать о своем приезде, и в Дрохеду ее подвез старый почтальон Непоседа Уильямс, рядом с ней на сиденье машины спала в плетеной колыбельке Джастина. Уильямс очень ей обрадовался, все расспрашивал, как она жила эти четыре года, но поближе к дому догадался замолчать и оставить ее в покое.

И снова вокруг все светло-коричневое и серебристое, и снова пыль, и во всем чудесная чистота и сдержанность, чего так не хватает Северному Квинсленду. Тут не растет без удержу буйная зелень и не спешит сгнить, уступая место новой поросли; тут в природе свершается неторопливый и неотвратимый круговорот, подобный движению созвездий. Кажется, еще больше развелось кенгуру. Стоят невысокие, ровные, аккуратные деревья вилга, округлые, почтенные и скромные, будто славные хозяюшки. Взлетают стаи попугаев гала, над головой колышутся розовые облака их подкрылий. Со всех ног удирают долговязые эму. Соскакивают с дороги кролики, вызывающе мелькают белые пушистые хвостики. Среди трав встают тусклые скелеты мертвых, сухих деревьев. Когда проезжали равнину Диббен-Диббена, далеко на изогнувшемся дугой горизонте замаячили рощи – только по дрожащим голубым линиям в самом низу можно распознать, что это не настоящие деревья, а мираж. Уныло каркают вороны – Мэгги и не подозревала, что соскучилась по этому карканью. Сухой осенний ветер гонит мимо бурую косую завесу пыли, словно какой-то грязный дождь. И травы, серебряные и светло-желтые травы Великого Северо-Запада, точно благословение, раскинулись до самого края небес.

Дрохеда, Дрохеда! Призрачные эвкалипты и сонные исполины – перечные деревья так и гудят, полные пчелиным жужжанием. Вот и скотные дворы, амбары и сараи, сложенные из желтого, как масло, песчаника, чересчур яркая зелень газона вокруг Большого дома, осенние цветы в саду – желтофиоль и цинния, астры и георгины, бархатцы и ноготки, хризантемы и розы, розы… Усыпанный песком задний двор, миссис Смит стоит на крыльце, изумленно раскрыла рот, засмеялась, заплакала, подбегают Минни и Кэт, старые жилистые руки цепями обвиваются вокруг Мэгги, вокруг самого сердца. Да, здесь, в Дрохеде, ее родной дом, и здесь ее сердце – навсегда.

Вышла Фиа посмотреть, что за шум.

– Здравствуй, мама, я вернулась.

Взгляд серых глаз не изменился, но повзрослевшей своей душой Мэгги поняла: мама рада ей, просто не умеет это показать.