Поющие в терновнике - Маккалоу Колин. Страница 142

Лион посмотрел на нее с удивлением, потом взгляд его стал настороженным – Джастина называла это «сосредоточенно вдумчивым взором».

– Первый случай, – сказал он.

– Первый случай чего?

– За семь лет, что мы знакомы, если вы и отзывались как-то о моей наружности, то разве что весьма неодобрительно.

– Да неужели? – Джастина, кажется, была пристыжена. – Нет-нет, я о вашей наружности довольно часто думаю, и притом безо всякого неодобрения. – И почему-то поспешно прибавила: – Вроде того, к лицу ли вам костюм.

Он не ответил, только улыбался каким-то своим мыслям.

Эта поездка в машине оказалась последним мирным событием, потом пошли совсем беспокойные дни. Джастина побывала с Лионом у кардинала де Брикассара и кардинала ди Контини-Верчезе, а едва успела от них вернуться, лимузин, нанятый Лионом, доставил в их гостиницу всю компанию, приехавшую из Дрохеды. Джастина искоса следила, какое впечатление произведут на Лиона ее родные, – приехали одни мужчины. До последней минуты Джастина была убеждена, что мать передумает и приедет в Рим, но напрасно искала ее глазами. То был жестокий удар, Джастина сама не понимала, за кого ей больнее – за себя или за Дэна. Но пока что – вот они, дядюшки, и, разумеется, она должна по-хозяйски их принять.

До чего же они робкие, стеснительные! И не поймешь, кто – который? С годами они становятся все неотличимее друг от друга. И в Риме они бросаются в глаза, как… ну, как истые австралийские фермеры, что приехали в Рим погостить. Все как один – в обычном наряде состоятельных землевладельцев, раз в кои веки собравшихся в город: коричневые высокие сапоги для верховой езды с резинками на боку, неопределенного цвета брюки, коричневые спортивные куртки из плотной ворсистой шерсти с разрезами на боках и со множеством кожаных нашлепок, белые рубашки, вязаные шерстяные галстуки, серые широкополые шляпы с плоской тульей. На улицах Сиднея в дни пасхальной выставки таким нарядом никого не удивишь, но в Риме в конце лета это редкостное зрелище.

«И скажу от чистого сердца – слава Богу, что есть Лион! До чего же он с ними хорош. Никогда бы я не поверила, что кто-то сумеет разговорить Пэтси, а вот он сумел, спасибо ему. Болтают, как завзятые кумушки, и – где он умудрился раздобыть для дядюшек австралийское пиво? Все шестеро ему по душе, и, похоже, ему с ними интересно. Видно, все идет впрок специалисту по немецкой политике и промышленности. Непостижимо, человек такого склада – и вдруг убежденный католик! Да, поистине ты загадочная личность, Ливень Мёрлинг Хартгейм. Друг папы и кардиналов, и притом друг Джастины О’Нил. До чего же я тебе сейчас благодарна, не будь ты таким уродом, я бы тебя расцеловала! Хороша бы я была тут, в Риме, со всеми дядюшками на руках, и притом без Ливня! Очень правильное у тебя имя».

Он откинулся в кресле, слушал, что рассказывает ему Боб про стрижку овец, и, поскольку обязанности хозяина он взял на себя, а ей больше нечего было делать, Джастина с любопытством к нему присматривалась. Обычно она подмечала внешние особенности в новом лице с первого же взгляда, но порой эта зоркость ей изменяла, и люди незаметно входили в ее жизнь и занимали там прочное место прежде, чем она успевала сделать первое важнейшее заключение об их облике. И тогда, бывает, пройдут годы, пока ей снова случится посмотреть на человека свежим глазом, как на незнакомого. Так смотрела она сейчас на Лиона. Всему виной, конечно, та первая встреча: среди этих кардиналов, испуганная, подавленная, она тогда только дерзила, стараясь придать себе храбрости. И успела заметить лишь самое очевидное – какой он крепкий и коренастый, какой смуглый, какие у него густые темные волосы. А когда он повез ее ужинать, случай для более точных наблюдений был упущен: он заставил ее увидеть уже не черты его лица, а своеобразную личность; она слишком занята была тем, что произносят его губы, чтобы смотреть, как эти губы очерчены.

И совсем он не урод, решила она теперь. Пожалуй, его облик вполне отвечает сути, в нем смешалось все самое хорошее и самое плохое. Словно в каком-нибудь римском императоре. Неудивительно, что он так любит Рим. Здесь его духовная родина. Широкое лицо, глубоко посаженные глаза, резко выступающие скулы, нос небольшой, но с горбинкой. Густые черные брови не повторяют изгиб глазницы, они совсем прямые. Черные и длинные-длинные, совсем девичьи, ресницы и чудесные темные глаза, а веки почти всегда приспущены и скрывают его мысли. Но лучше всего в этом лице рот – не слишком пухлый и не тонкогубый, не большой и не маленький, но на редкость красиво очерченный и как-то удивительно твердо сомкнутый; кажется, перестань Лион следить за собой, не сжимай он губы так плотно – и они выдадут все его тайны, и станет ясно, какой он на самом деле. До чего любопытно разбирать по черточкам лицо, которое уже так знакомо и которое, оказывается, совсем не знаешь.

Джастина очнулась от задумчивости, и оказалось, он внимательно смотрит, как она рассматривает его – чувство такое, словно на глазах вооруженной камнями толпы с тебя сорвали платье! Минуту он смотрел ей прямо в глаза широко раскрытыми, настороженными глазами, не то чтобы с изумлением, скорее испытующе. Потом спокойно перевел взгляд на Боба и спросил что-то вполне по существу насчет заболоченных земель. Джастина мысленно тряхнула себя за шиворот – не выдумывай лишнего! Но оказалось, это очень увлекательно – в человеке, который столько лет был просто другом, вдруг увидеть возможного любовника. И мысль эта ничуть не была противна.

У Артура Лестренджа было немало преемников, и с ними ее уже не разбирал смех. «О, я прошла немалый путь после той достопамятной ночи. Только вот вопрос – продвинулась ли хоть на шаг? Это очень приятно, когда у тебя есть мужчина, и к черту рассуждения Дэна о том, что мужчина должен быть один-единственный. Я не собираюсь связать себя с одним-единственным, а потому не стану спать с Лионом – нет, ни за что. Слишком многое от этого изменится, и я потеряю друга. А друг мне нужен, необходим, без друга я не могу. Мне надо сохранить его, как я сохранила Дэна, пусть рядом будет мужчина, который физически ничего для меня не значит».

Собор этот мог бы вместить двадцать тысяч молящихся, так что тесно не было. Нет в мире другого храма Божьего, в создание которого вложили бы столько времени, и раздумий, и гения; перед ним бледнеют языческие творения древних. Да, при сравнении они кажутся ничтожными. Столько любви, столько трудов! Базилика Браманте, купол Микеланджело, колоннада Бернини. Они прославляют величие не только Бога, но и Человека. Глубоко под этим confessio [18], в крохотной каменной усыпальнице, погребен сам святой Петр; здесь короновали когда-то Карла Великого. Чудится, эхо давно отзвучавших голосов еще дышит в потоках льющегося снаружи света, давно неживые пальцы еще гладят бронзу лучей позади главного алтаря и ласкают бронзовые витые колонны baldacchino [19].

Он лежит ниц на ступенях точно мертвый. О чем он думает? Быть может, его мучит неуместная в этот час боль оттого, что не приехала мать? Кардинал Ральф посмотрел сквозь слезы и понял – боли сейчас нет. Больно было прежде, да, конечно; без сомнения, больно будет потом. Но сейчас боли нет. Все в мальчике сосредоточено на этой минуте, на чуде. И все его существо полно Богом. Сегодня единственный, неповторимый день в его жизни, и только одно важно – дать священный обет, всю жизнь и душу свою посвятить Богу. Вероятно, ему это по силам, но многим ли это по-настоящему удалось? Только не кардиналу Ральфу, хотя он и поныне помнит, каким священным восторгом полон был он сам в час посвящения. Он страстно пытался отдать всего себя – и, однако, нечто утаил.

«Нет, мое посвящение было не столь возвышенным, но в этом мальчике я все переживу заново. Он – истинное чудо, ведь это поразительно: он провел среди нас столько лет и наперекор всем нашим страхам за него не нажил ни одного недоброжелателя, не то что врага. Он всеми любим и всех любит. Ни разу ему не приходило в голову, что это редкий, исключительный случай. А ведь когда он попал к нам впервые, он был не столь уверен в себе; это мы дали ему уверенность, и, пожалуй, в этом наше оправдание. Многих здесь посвятили в духовный сан, тысячи и тысячи пастырей вышли из этих стен, но с ним все по-иному. О Мэгги! Ну почему ты не приехала, почему не увидишь, какой дар принесла ты Господу – дар, какого не мог принести я, потому что я сам отдан Господу? И наверное, потому-то он сегодня избавлен от боли. Потому что сегодня мне дана сила принять его боль на себя, избавить его от страдания. Я плачу его слезами, я скорблю вместо него. Так и должно быть».