Фаворит. Том 2. Его Таврида - Пикуль Валентин Саввич. Страница 147

– Уйди, уйди… не надо! Не надо… уйди.

– Что вы? Разве не видите – он же отходит…

Раздались рыдания – это заплакал адмирал де Рибас.

Попов заломил над собой руки – с возгласом:

– Боже, что же теперь с нами будет?

Потемкин обвел людей взором, шевельнул рукою:

– Простите меня, люди… за все простите!

Он умер. И глаза ему закрыли медными пятаками.

– Едем обратно – в Яссы, – распорядился Попов.

На том месте, где Потемкин скончался, атаман Головатый воткнул в землю пику, оставив казачий пикет:

– Подежурьте, братцы, чтоб не забылось место сие…

Лошади развернули экипаж с покойным, увезли его назад – в Яссы. Попов перерывал в Яссах все сундуки.

– Чего ищешь, генерал? – спросила Браницкая.

– Венец лавровый… с бриллиантами! Тот, что государыня ему подарила. Да разве найдешь? Сейчас все растащат…

Графиня Браницкая вызвала ювелира ставки:

– Мне желательно иметь перстень с алмазами, и чтобы на нем было вырезано памятное: «К.П.Т. 5 окт. 1791 г.».

– Это нетрудно, – заверил ее ювелир.

Чуть выше затылка в черепе Потемкина хирург Массо выдолбил треугольное отверстие, через которое извлекли его большой мозг, заполнив пустоту ароматическими травами…

– Не выбрасывайте сердце, – распорядился Попов. – Его отвезем в село Чижово, на Смоленщину, и захороним возле той баньки, в которой князь и явился на свет божий… Я верю, – добавил Попов, – что Потемкин жил в своем времени: ни раньше ни позже на Руси не могло бы возникнуть такого человека… Будем считать так: он был счастливый! Но будем ли мы счастливы без него?

Занавес

Платон Зубов после смерти Потемкина фактически стал правителем Новой России, подчинив себе и сказочную Тавриду. Екатерина дала ему высокий чин генерал-фельдцейхмейстера – начальника всей артиллерии, он стал князем, генерал-адъютантом, членом Государственного Совета, обвешал свое ничтожество регалиями и орденами. Первым делом Зубов решил упразднить «потемкинские вольности», в которых ему виделось зеркальное отражение французской революции.

– Для того и указываю, – свысока повелел он, – всех беглых вернуть помещикам в прежнее крепостное состояние. А тех крепостных Потемкина, которым он волю дал, расселяя в краях южных, тех следует раздать помещикам по рукам, чтобы впредь о воле не помышляли… Потемкинский дух нетерпим!

Край опустел. Посадки лесов засыхали на корню, погибали в полях посевы гороха и фасоли, оскудели стада, в селениях, брошенных людьми, воцарилось безлюдье, колодцы исчахли – цветущий край снова превращался в пустыню, как было и при татарских ханах. Вместе с «потемкинским духом» исчезала и сама жизнь! Но этого Зубову показалось мало; он, никогда моря не видевший, пожелал быть главнокомандующим Черноморского флота, и Екатерина согласилась на это… Ушаков был обречен на бездействие, а его ненавистники, граф Войнович и Мордвинов, снова заняли свои посты, подавляя Ушакова своей властью.

В один из дней, просматривая списки чинов Черноморского флота, Платон Зубов презрительно фыркнул:

– Странно! Ни одной знатной фамилии, ни князей, ни графов, одна мелюзга. – Палец фаворита, оснащенный блистающим перстнем, задержался возле имени сюрвайера в чине бригадира. – Курносов? Не помню таких дворян на Руси.

Услужливые сикофанты охотно накляузничали:

– Да это, извольте знать, давний прихвостень светлейшего, сам-то он из плотников архангельских, а Потемкин любил окружать себя всяческим сбродом. С того и карьера была скорая!

– Убрать его! Чтобы флота моего не поганил…

Убрать дважды кавалера, да еще увечного в бою, заслужившего право ношения белого мундира, было трудно, и Прохор Акимович получил новое назначение – на верфи Соломбалы.

– Все возвращается на круги своя, – сказал он.

Но в Адмиралтействе, когда получал назначение вернуться на родину, мастеру стало невмоготу от обиды:

– Клеотуром никогда не был и в передних не околачивался, ласки у персон выискивая. Едино оправдание карьере моей: век утруждался, да еще вот люди мне попадались хорошие. Я покровителей не искал – они сами нашли меня!

Как не стало Камертаб, как погибли сыновья, все в жизни пошло прахом; раньше никогда о деньгах не думал, а теперь, на склоне лет, и деньги перевелись… До отъезда в Архангельск он прожился вконец, обиду сердечную вином заглушая.

Анна Даниловна, на мужа глядя, страдала:

– С первым маялась, и второй – с рюмкою.

– Молчи. Сбирайся. До Соломбалы.

– Знай я, что так будет, зачем я Казань покинула?

– Ништо! На севере тоже люди живут…

Полярная ночь тиха. Архангельск в снегу, в гавани Соломбалы – недостроенные суда. Прохор Акимович поселился в доме покойного дяди Хрисанфа, работал в конторе, украшенной гравюрами с видами старинных кораблей, в горшках цвели герани, за окошками сверкал иней. Ливорнский пудель Черныш выходил вечерами на крыльцо, озирал снежные сугробы, и, замерзнув, возвращался домой – отогреваться у печки.

– Плохо тебе, брат? – спрашивал его хозяин.

Анна Даниловна в таких случаях говорила:

– Он еще у собаки спрашивает! Где бы меня спросить – каково мне, бедной, в эдакой-то юдоли прозябать?

Только теперь Прохор Акимович осознал ошибку: ах, зачем увел под венец эту чужую женщину, и боль о прошлой любви Камертаб камнем ложилась на покаянное сердце. Наливал себе водки, закусывал ее ломтями сырой семги. Над рабочим столом, заваленным чертежами кораблей, укрепил лубочную картинку «Возраст человечий»: жизнь делилась тут на семь долек.

– И в каждой по семь годочков! Детство и юность, совершенство и середка. Затем первая середина, до которой я дожил. А затем – старость и непременное увядание…

На исходе зимы довелось Курносову прочесть стихи Державина, писанные на смерть Потемкина:

Жуть охватывала при мысли, что уже не Потемкин – тень его! – по сю пору блуждает по берегам Черного моря, исполинская, – ищет светлейший места, где бы отряхнуть прах свой, где бы кости свои оставить. Мастеру и за себя становилось страшно:

– Вот был я, первый и последний дворянин Курносов, а не бывать продолжению моему. Одно останется – корабли, гавани да крест на кладбище. А как жил, как любил, как умирал – все позабудут люди… Ладно! Не я первый на Руси такой, не я и последний. Не для себя жил, не для себя старался…

Он скинул ботфорты – обул валенки: так удобнее. Зябкой рукой снова налил себе водки. Анна Даниловна извела мужа попреками:

– На што мне, несчастненькой, така доля выпала? Солнышко не светит, яблок и вишен нету, все округ трескою пропахло. Зачем мне шаньги ржаные, неужто не поем булок с изюмом?

– Если невмоготу, так езжай отсюдова.

– И правда, друг, отпусти доченек повидать…

Уехала! Посмотрел он, как взвихрило снег за ее санками, спешащими в неизбытное, и опять вспомянулась юность, страданьями еще не початая. И первые казанские радости, когда браковал он лес, выбирая из бревен самые чистые, самые непорочные, без сучков, без свиля, без косослоя… Конец всему! «Ладно, – сказал себе в утешение, – проживем и так: без любви. В конце-то концов, и добра повидал немало. Спасибо людям хорошим и добрым – за то спасибо, что они были. Теперь их тоже не стало…»

Он вернулся в контору, налил себе водки.

Опьянев, он говорил по-английски и голландски, пересыпал речь словами турецкими, ругательствами испанскими. Собака внимательно слушала хозяина. Слушала и молчала.