Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди (СИ) - Демина Карина. Страница 7
И не только голос.
Темно — винного колеру платье облегало фигуру Каролины столь плотно, что казалось, будто бы оно не надето — приклеено к смуглой ея коже. И у Гавриила престранное желание — сковырнуть краешек, проверить, и вправду ли приклеено, а если и вправду, то крепко ли держится.
Взгляд его, обращенный не на лицо, но в вырез, пожалуй, чересчур уж смелый, хотя и следовало признать, что смелость сия происходила исключительно от осознания Каролиной собственных немалых достоинств, затуманился.
— К — капусту? — переспросил Гавриил, немалым усилием воли заставив себя взгляд отвести.
И узрел, что к беседе их прислушивается не только пан Жигимонт.
— Капусту, — подтвердила Каролина, и вишневые губы ее тронула усмешка. — Цветную.
— Она… — Гавриил сглотнул. — Она где?то рядом… я чувствую!
Получилось жалко.
Но от дальнейших объяснений его избавил очередной приступ чихания, который длился и длился… и Гавриил, ощущая себя жалко, не способен был управиться ни со свербящим носом, ни с глазами, из которых вдруг посыпались слезы.
— И — извините… — он отступил, едва не опрокинув легкое плетеное креслице. Сей маневр не остался незамеченным, и пан Вильчевский нахмурился. Во — первых, клеслице было почти новым, и десяти лет не простояло, во — вторых, он давно уже подозревал, что кто?то из жильцов чересчур уж вольно чувствует себя на кухне, поелику продукты, запасенные паном Вильчевским, имевшие и без того неприятное свойство заканчиваться, ныне заканчивались как?то слишком уж быстро.
Выходит, и вправду воруют…
Он тихонечко выскользнул из гостиной.
Спустился на кухню и открыл кладовую.
И замер, пораженный до глубины души… нет, цветная капуста, купленная позавчера по случаю — отдавали задешево — была на месте. Пан Вильчевский видел крупные ее головки, заботливо укрытые соломой… и тыкву не тронули, равно как и аккуратненькие, прехорошенькие патиссончики, из которых он готовил чудесное жаркое.
А окорок исчез.
Пан Вильчевский всхлипнул от огорчения — за окорок он выложил полтора сребня, хотя и торговался долго, старательно… и для себя ни в жизни не приобрел бы этакого роскошества, но постояльцы, чтоб их Хельм прибрал, капризничали.
Мяса желали.
Вот и пришлось.
Он покачнулся, чувствуя, как обмерло сердце, ухватился за косяк, но устоял.
Кто?
И главное, когда?
Пан Вильчевский вытянул руку, надеясь, что все же окорок на месте, а ему лишь мерещится с усталости, но нет, на полке было пусто, и лишь промасленая бумага, жирная, с мягким запахом копченостей, свидетельствовала, что оный окорок все же был.
Пан Вильчевский вышел.
И кладовую запер на ключ по привычке — к предателю — замку пан Вильчевский не имел более веры. Завтра же сменит… новый поставит, не поскупится на самый лучший… или на два…
А вора сдаст полиции.
Правда, в полиции к позднему звонку отнеслись несерьезно. Дежурный зевал, и слушал пана Вильчевского без должного внимания, а после присоветовал замки сменить и больше не беспокоить занятых людей подобною ерундою.
Полтора сребня ущербу…
Это прозвучало так, будто бы эти полтора сребня, с которыми пан Вильчевский с немалым трудом расставался, были вовсе пустяковиной.
А ему, за между прочим, никто деньгу за так не дарит…
Нет, в полиции пан Вильчевский разочаровался всецело. Ничего. И без полиции управится. Небось, не трудное это дело… утречком по комнатам пройдется, будто бы убираясь, глянет, что да как… там оно и ясно станет. Окорок приличный был, в полпуда… этакий за раз не потребишь, да и спрятать не выйдет.
Почти успокоившись — с похитителя он возьмет втрое против того, что сам уплатил, за нерву потраченную — пан Вильчевский вернулся к себе…
Глава 3. О попутчиках всяких и разных
На Вапьиной Зыби поезд сделал трехчасовую остановку. Вызвана она была не столько техническою надобностью, сколько переменами в расписании.
— Бронепоезд пропускаем, — поведала панна Зузинская, которая чудесным образом умудрялась узнавать обо всем и сразу. — Ах, дорогая, не желаете ли прогуляться? По себе знаю, сколь тяжко дается женщинам путешествия… мы — создания слабые, о чем мужчины бесстыдно забывают…
Она покосилась на Сигизмундуса, который, забившись в уголок меж полками вагону, тихонечко дремал, и вид при том имел самый благостный. Рот его был приоткрыт, на губах пузырилась слюна, а кончик носа то и дело подергивался.
— Мой кузен не одобрит… — идти куда?то с колдовкою у Евдокии не было желания.
— Помилуйте, — отмахнулась Агафья Парфеновна, — ваш кузен и не заметит… очень уж увлеченный человек…
Увлеченный человек приоткрыл глаз и подмигнул.
Идти, значит?
— Пожалуй… он такой… рассеянный, — вздохнула Евдокия.
И ридикюль взяла.
Колдовка колдовкой, но в силу оружия она верила безоглядно.
Сигизмундус вытянул губы трубочкой и замычал так, будто бы страдал от невыносимой боли. Вяло поднял руку, поскреб оттопыренное ухо свое. Вздохнул.
— Идемте, — шепоточком произнесла панна Зузинская, верно, не желая разбудить несчастного студиозуса, уморенного наукой. — Свежий воздух удивительно полезен для цвету лица.
Стоило оказаться на узеньком перроне, как Евдокия убедилась, что местный воздух не столь уж свеж, как было то обещано, а для цвету лица и вовсе не полезен, поелику щедро сдобрен мелкою угольной пылью. Из?за нее першило в носу и в горле, а панна Зузинская привычным жестом подняла шелковый шарфик, до самых до глаз.
— Неприятное место, — призналась она.
И Евдокия с ней согласилась.
Их поезд стоял на пятом пути, и справа, и слева расползались железные полотнища дороги. Блестели на солнце наглаженные многими колесами рельсы, а вот шпалы были темны и даже с виду — не более надежны, нежели треклятый третий вагон, который Евдокия успела возненавидеть от всей души. Меж путями росла трава, какая?то грязная, клочковатая. Виднелся вдали вокзал, низенький и более похожий на сарайчик, явно поставленный для порядку, нежели по какой?то надобности.
Да и само это место было… зябким?
Неприятным.
— Границу чувствуете, — панна Зузинская произнесла это едва ли не с сочувствием. — По первости тут всегда так… неудобственно. А после ничего, свыкнетесь… но дорогая моя, прошу простить меня за вынужденный обман…
Ее голос ненадолго заглушил тонкий визг паровоза, заставивши Агафью Парфеновну поморщиться.
— Тут недалеко шахты угольные, — пояснила она. — Вот и построили сортировочную станцию… задымили весь город.
Она раскрыла зонтик, под ним пытаясь спрятаться от вездесущей пыли.
— Но я не о том желала с вами побеседовать… видите ли, Дульсинея… меня очень беспокоит ваш кузен… он явно не желает, чтобы вы были счастливы!
Для пущего трагизму, видать, она всхлипнула и платочек достала, прижала к щеке.
— Думаете?
— Почти уверена! — платочек переместился к другой щеке. — Сколько на своем веку я видела несчастных женщин, что оказались заложницами жадной родни… волею судьбы вы стали его заложницей…
Она говорила так искренне, что Евдокии поневоле стало жаль себя.
Волею судьбы…
И вправду, заложницей, потому как без Себастьяна ей пути нет. Серые земли — не то место, где Евдокии будут рады.
Стиснув кулаки, крепко, так, что ногти впились в кожу, а боль отрезвила, Евдокия произнесла, глядя в мутные колдовкины очи.
— Вы же слышали, он потратил мое приданое…
— Ах, деточка, — Агафья Прокофьевна платочек убрала, но поморщилась, поскольку на белом батисте появилась уже характерная серовато — черная рябь. — И вы поверили? Душечка моя, он лгал и лгал неумело… он забрал ваши деньги, полагая, будто бы вам и без них ладно…
Она вздохнула и погладила Евдокиину руку, утешая.
— Такое случается… но деньги не важны… в Приграничье обретаются люди небедные… вот, подержите, — Агафья Прокофьевна сунула зонт, — одну минуточку… вот…