Хозяйка большого дома - Демина Карина. Страница 75
– Я вместо медведя?
– Не-а… он был мягоньким, обнять приятно, а у тебя ребра торчат и позвоночник. И вообще, на тебя без слез не взглянешь. Но за неимением медведя буду альвой довольствоваться.
– Я ее ненавидела.
– Кого?
– Ее. – Ийлэ попыталась подняться, но ей не позволили. – Когда только поняла, что беременна, то… я ведь даже не знаю, от кого из них. И она не виновата, а я все одно… их ненавидела и ее тоже… все надеялась, что она… сама выйдет. У женщин бывает, когда… просто бывает… а она, наверное, тоже очень хотела жить. И жила. Росла… они не знали… наверное, им было бы плевать, но… или придумали бы что-нибудь для нас… он умел придумывать, но убивать не хотел. А когда мне становилось совсем плохо, то доктора приглашал… и тот приезжал… лечил, будто бы ничего такого не происходило, будто бы…
Она сглотнула.
Приезжал. На двуколке своей, запряженной косматой, но крепкой лошадкой, которую отец подарил. Он оставлял двуколку на заднем дворе, выбирался, озирался, вздыхая тяжело. Он вытаскивал свой кофр и медленно – но не настолько медленно, чтобы это разозлило псов, – брел ко входу.
Раскланивался.
Он делал вид, что не знаком с Ийлэ, что… просто выполняет свою работу.
– Оставь его… – Шепот Райдо прогоняет призрак памяти. А ведь еще недавно Ийлэ казалось, что вместе с ненавистью сгорела и ее боль.
Оставит.
– Я не о нем хотела… я о себе… я сбежала, когда… когда они все умерли… я… я тебе потом расскажу, ладно?
Райдо кивнул.
Если бы начал спрашивать, Ийлэ… Ийлэ не промолчала бы… но он не стал. Он лишь крепче прижал ее, повторив:
– Все хорошо…
Ложь. Нехорошо.
– Я ушла. Лес жил… он не совсем… не такой, как исконный, но мне хватило, чтобы… старый лес, и я там… пряталась… лес делился… ягоды, грибы… и зайцы тоже… или птица порой… я не знала раньше, что так смогу… теперь странно, что я тогда…
…волчья нора, и волки отступают. Они знают, что сама Ийлэ слаба, но за ней стоит лес. И древние сосны скрипят, требуют дать ей место.
В норе тепло и пахнет псиной, поначалу запах этот кажется Ийлэ тошнотворным. Поначалу ее тошнит от всего. От вязких ягод шелковника, заросли которого скрывают родник. От воды ледяной, с резким металлическим привкусом, от листьев кислицы и терпкой коры, которую Ийлэ разжевывает, пытаясь эту самую тошноту унять.
В норе безопасно.
Она преодолевает свое отвращение к запаху и закапывается в ворох прошлогодних листьев, лежит там долго, а волки бродят, переговариваясь раздраженными голосами. Тявкают. И скулят.
Старая сука с седою шерстью и обвисшим животом набирается смелости, она первой вползает в нору и долго тычется мокрым носом в шею Ийлэ. А потом, успокоившись – верно, сука решила, что Ийлэ одна из стаи, просто потерялась, – принимается вылизывать ее. Волчица ворчит, утешает…
…и приносит мясо.
Она пробирается в нору и срыгивает куски его, темно-красные, в белой пленке желудочного сока. И волчица тявкает, требуя, чтобы Ийлэ ела.
Она и ела.
Она осталась в той норе, стараясь покидать ее как можно реже.
…и привела волкам косулю.
…и еще потом уставшего лося, о котором лес сказал, что ему уже пора…
Знали ли волки об этой помощи? Они держались рядом и приводили щенят посмотреть на Ийлэ. И те возились, играли в листьях, хватали ее за руки острыми молочными зубами, тянули, болтали на своем, волчьем языке…
…наверное, тогда она начала просыпаться, осознавать себя.
Волки ушли поздним летом. Они звали Ийлэ за собой, и та же старая волчица крутилась вокруг, тыкалась в плечи, в руки, ворчала, требуя подняться. Стая не привыкла бросать своих.
Ийлэ их проводила до кромки леса.
Наверное, она бы ушла, если бы не живот. Он вдруг вырос, выпятился этаким шаром, невероятно тяжелым, неудобным. От него Ийлэ уставала. И еще спина постоянно болела.
И после ухода волков оказалась в полном одиночестве. Впрочем, тогда одиночество ее не тяготило. Ведь было лето… почему она не думала, что лето когда-нибудь да закончится?
Лес давал защиту. Кормил. Но он чуял близость осени и честно пытался предупредить Ийлэ. А она не слышала… она скучала по волкам и ненавидела собственное раздувшееся шаром тело. И ту, которая сидела внутри… шевелилась, толкалась, мешала… Заставляла вспоминать о том, о чем Ийлэ с превеликой охотой забыла бы.
– Когда начались роды, я подумала, что умираю… и еще, что это будет нечестно, вот так взять и просто умереть… и мне раньше делали больно, но эта боль была совершенно иной. И все длилась и длилась… и я уже почти смирилась с тем, что теперь все, когда появилась она…
Осклизлый комок, связанный с Ийлэ нитью пуповины. Грязный. Измазанный в крови и еще, кажется, в чем-то белом, на жир похожем. Комок сперва показался дохлым, и Ийлэ обрадовалась. Но он зашевелился и захныкал.
– Я… я в руки ее взяла, чтобы выкинуть из норы… чтобы ничего не напоминало. – Нельзя рассказывать о таком, но Ийлэ говорит.
…комок легкий.
…живой и теплый… и она выбирается из норы, идет к роднику, продираясь сквозь шелковицу. Ей еще плохо. Кажется, где-то по пути ее вновь сводит знакомая судорога, а из тела вываливается тяжелый ком плаценты…
Там, в кустах, Ийлэ ползет, желая одного – убраться подальше от крови.
И тащит пищащее существо с собой, вместе с ним забивается в самую гущу, лежит, кажется до вечера, а то и дольше… кормит… зачем она взялась его кормить? Наверное, тогда она сошла с ума… или просто разум отключился, а оставшееся примитивное существо подчинялось зову инстинкта.
Инстинкты были сильны. Они не позволили оставить отродье. И вернули Ийлэ в нору. Они отзывались на плач. И заставляли брать хнычущее существо в руки… раз за разом, день за днем… а потом неожиданно наступила осень.
– Я… – Ийлэ облизала губы, осознав, что еще немного – и погибнет от жажды, – я привыкла к ней и… и все равно ненавидела. Смотрела на нее и не понимала, почему она здесь… а когда нору затопило и нам пришлось уйти, то… я ее оставила. Не в норе… на поляне оставила. Там еще пень был…
…дождь прекратился, но лес все равно пропитался водой. Ноги проваливались в сырой ковер мха и листвы… иглицы… капало с ветвей, и одежда, точнее то, что осталось от одежды, промокло насквозь. Холодно стало. Ийлэ тянула силы из леса, и он делился, вот только сил этих у него оставались крупицы.
– Я просто положила ее на пень и ушла.
Первый шаг самый сложный. Ийлэ долго не решается его сделать, все смотрит на тряпье, на белые ручонки отродья, которое впервые осталось одно и шевелится, крутит головой, пытаясь найти Ийлэ. Хнычет.
Второй шаг… и третий, к стене можжевельника. Иглы скользят по лицу, смахивая воду. Ийлэ идет и идет, стараясь не думать ни об отродье, ни о пне… о том, что скоро лес пришлет кого-нибудь… и эта смерть – милосердней другой, которая от голода.
Молока у Ийлэ мало. А будет еще меньше, потому что самой ей есть нечего…
– Ты вернулась, – шепот Райдо горячий, и руки его, и сам он, словно из огня сплетенный. – Ты же вернулась.
– Да.
– Почему?
– Не знаю. Я… я просто вернулась, и все. Я ее ненавидела.
– Глупости.
– Нет. Ненавидела. И постоянно думала о том, что она – обуза… и полукровка… и проклятье мое, что если она умрет, то мне станет легче.
– Думала, но ведь не оставила. Ийлэ…
– Я не хочу опять. – Она все-таки выпуталась из кокона одеяла. – Понимаешь? Я… здесь я с ней… и я не люблю ее. Я должна бы, потому что она моя дочь… а я не люблю.
– Неужели?
На его лицо ложатся отсветы пламени, и шрамы скрываются в них. Каким бы он был без шрамов?
– Ты ее не любишь, но не бросила, а когда оставила, то вернулась. Не любишь, но рискнула забраться в дом… и силой, полагаю, делилась?
Делилась.
Молоко вдруг исчезло, наверное, потому, что самой Ийлэ есть стало нечего. Уснувший лес не отзывался, и она грызла клейкие сосновые почки и кору, и пару раз натыкалась на поздние грибы, которые ела сырыми. Но еды было слишком мало. И отродье все чаще погружалось в сон, а нить ее жизни становилась тонкой, хрупкой.