Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака - Демина Карина. Страница 62

Пока весь круг очертил, умаялся. И, банку отставив за границу оного круга — в этой крови надобность отпала, — распрямился не без труда.

— Мои года… мое, чтоб его, богатство… — пробормотал под нос. И палец искровавленный вытер уже о штаны, все одно рабочие, изгвазданные необратимо.

Выкурить бы еще одну цигаретку, да вот…

…не ко времени.

И супругу-то всегда эта привычка Аврелия Яковлевича злила неимоверно, не то, что курил — все небось не без греха, — а что выбирал не благородные сигары, с которыми в обществе появиться не стыдно, а дешевенькие цигаретки, и самокрутками баловался, табак же выбирал местный, ядреный и вонючий.

Смешно стало.

Столько годочков минуло, а все одно стережется… прежде-то, слабость себе позволив, спешил закусить чем, перебить кисловатый дух, ныне же и вовсе не почует.

Если получится.

А получиться должно бы…

Аврелий Яковлевич поднял ножичек, полоснул себя по ладони, поморщился — вот невеликая ж боль, а все одно неприятственно. Рубиновые капли падали в пламя. И оно, меняя колер, расползалось, перетекало на знаки, перебиралось с одного на другой, и на третий, замыкая узорчатую стену.

— Так-то лучше…

Он закрыл глаза.

Сила… она сила и есть, как море, в теле человеческом запертое. Нет, Аврелий Яковлевич знал, конечно, что каждый силу эту по-своему видит. И по-своему с нею управляется.

Кто руками машет, кто языком чешет.

Наставник, вон, помнится, крючком все заклятия вывязывал, и так хитро, споро выходило, что и не было в Познаньске человека, который бы над этим крючком розовенького колеру смеяться бы стал.

Собственная Аврелия Яковлевича сила этакого изврату не требовала. Она жила внутри и откликалась по первому зову и сама, не имеющая формы, чужие принимала охотно.

Наставник именовал это «высокой степенью сродства к первичной материи».

Умный был человек, жаль, что помер.

Впрочем, всем рано или поздно срок придет. И Аврелий Яковлевич того не боялся.

Сила потекла по огненным дорогам, и пламя загудело, завыло дурным голосом. Пахнуло в лицо морским ветром, соленым, пряным. Ледяными брызгами обожгло. Холодом по губам.

Море гудело. Звало.

Всего-то надобно было, что шаг сделать. Оно готово было принять Аврелия Яковлевича, он ведь обещался, что однажды вернется… он всегда-то морю принадлежал. Оно ведь силой наделило, оно позволило уйти… сбежать… ждало и верило, и разве не пришло время?

— Нет, — сквозь зубы ответил Аврелий Яковлевич. — Когда-нибудь… мне нужно…

Здесь, в вихрях живой силы, ему было как устоять. А море ярилось. Оно не привыкло к отказам. И ныне пугало волнами, поднимало их, атласных, на дыбы, показывая гладкое черное подбрюшье. Скалилось острыми зубами рифов.

Легла на шею петля ветра. Потянула, заставляя поклониться.

— Нет. — Аврелий Яковлевич отряхнулся и петлю содрал. — Я не за тем пришел… пусти…

Он сделал шаг в дымящуюся воронку, что разверзлась посреди белого мрамора. И море отступило, подобрало юбки бурлящих вод, прихватило рифы и разбитые корабли, ветра…

…на той стороне всегда было спокойно.

Покойно.

И узкою тропой лежала дорожка чужой силы.

— Здравствуй, — сказал он.

— Здравствуй, — получил ответ. А после дорожка исчезла, сметенная чужой рукой. И пыль поднялась… — Соскучился?

— Немного.

— Тогда почему не приходишь?

— Я пришел.

— Ложь. — Пыль сыпанула в лицо.

— Я приду.

Закружило, завьюжило, и силы, подаренные морем, вьюга пила жадно, давясь каждым глотком.

— Отпусти крестничка…

— Приходи, — повторили над самым ухом. — Я буду ждать.

А потом дверь захлопнулась.

Глава 18

О сложностях родственных взаимоотношений

Появлению Себастьяна дорогой братец вовсе не обрадовался.

Вскочил. Кинул картишки, правда, предусмотрительно рубашками вверх, да перчатками белыми прикрыл, чтоб, значит, не возникло у кого неправильных желаний. Оно и верно, нечего добрых людей вводить в искушение.

— Тебе чего? — недружелюбно поинтересовался Велеслав, одним глазом пытаясь за партнерами по игре следить, а другим — за братцем, выглядевшим на редкость недружелюбно.

— Поговорить, — осклабился братец.

И партнеры посмурнели, верно осознав, что сему разговору предстоит быть долгим, нудным и оттого не скоро вернется Велеслав к игре.

— Занят я, — сделал он вялую попытку отбиться от назойливого родственничка, но братец вцепился в локоть, когти выпустил, которые рукав пробили.

А китель-то, чай, не казенный. Шит по особой мерке, из аглицкого дорогого сукна, в лазоревый цвет окрашенного…

— Ничего. Подождут… хотя…

Темные глаза Себастьяна задержались на пане Узьмунчике, появившемся в клубе третьего дня. Был он невысок, румян и простоват, чем сразу снискал расположение Велеслава: видно было, что пан сей есть глубочайший провинциал, которому в приличных клабах бывать не доводилось. Вот он и стеснялся, краснел, заикался.

Проигрывал, правда, по мелочи, но ведь вечер только-только начался.

Велеслав весьма себе рассчитывал и на вечер, и на пана Узьмунчика с его кожаным пухлым портмоне, где пряталась новенькая чековая книжка. Да и наличные имелись.

— Ба! — воскликнул Себастьян, и пан Узьмунчик покраснел густо, ровнехонько, даже очочки его, потешные, кругленькие, и те будто бы порозовели стыдливо. — Кого я вижу! А мне тут сказали, что ты, Валет, завязал…

— Так я ж… — неожиданно хриплым баском ответил пан Узьмунчик. — Я ж пока вот… в гости зашел.

— И вышел бы. Ты, Валет, аккуратней был бы… господа офицеры — это тебе не купцы. Напорешься. Мало что сам помрешь дурною смертью, так еще и статистику управлению попортишь. И мне потом возись с твоим убийством, гадай, кого ж ты так прокатил-то…

Пан Узьмунчик поднялся, оставив на столе банк, где уже лежал десяток злотней, не считая прочей мелочи.

— Я… пожалуй… пойду.

— Иди-иди, — благосклонно разрешил Себастьян. — И свечку поставь за свое чудесное спасение.

— Чудесное? — Пан Узьмунчик отряхнулся совершенно по-собачьи, и из фигуры его вдруг исчезла и прежняя нескладность, и суетливость, и неуловимый провинциальный флер.

— Так разве ж я не чудо?

Братец когти убрал, но Велеслав мрачно отметил, что дыры на ткани останутся, и вовсе рукав ныне выглядит подранным, а значитца, чинить придется. Деньги просить. У дорогой жены, которую он, Велеслав, честно говоря, побаивается. И оттого тянет сделать что-либо этакое, чего людям высокого звания делать никак не можно. К примеру, ударить. Но сразу от мыслей этаких делалось неудобственно, да и страшновато: а ну как она, колдовка, пусть бы и утверждали иное, но Велеславу лучше знать: догадается? Прочтет? И сама уже ударом на удар ответит… и донес бы, как есть донес куда следует, но…

Нельзя.

Не время.

Она-то думает, что умна, да только все бабы — дуры, это каждому ведомо. Пускай спровадит Лихослава, небось колдовка с волкодлаком завсегда договорятся, пускай управится с купчихою этой, которая на Велеслава смела глядеть свысока да попрекать деньгами, не прямо, нет, но взглядом одним.

— Осторожней, братец. Гляди, с кем играть садишься. — Себастьян подранный рукав погладил. — Этак не то что без порток останешься, но и без совести… хотя о чем это я? Избытком совести ты у нас никогда не страдал…

Велеслав оторвал взгляд от банка, который ушлый крупье сгребал: дескать, раз прервана игра этаким бесчестным способом, то и банк оный принадлежит клабу, а никак иначе.

— Чего?

— Того, Велеславушка. Валет это. Известный катала. Ищет таких вот, как ты, глупых и фанфаронистых, готовых провинциального сиротинушку раздеть-разуть…