И шарик вернется… - Метлицкая Мария. Страница 39

Конечно, он все знал — и про то, что Верка с Гурьяновым расписались, и про то, что она ездит к нему на свидания. От бессилия злился, понимал, что дочь победила. В душе ее уважал — за силу характера, понимал, что не в него, в мать. Та была кремень. А он — так, прожигатель жизни, сибарит, приспособленец, конформист, по большому счету. Вот он бы точно свою жизнь коту под хвост не отправил, потому что ценит ее и дорожит ею. И сам нахлебался по молодости вдоволь, пока в люди выбился. А эта дура ничего не оценила. А была бы — как сыр в масле.

Через полгода Верка поняла, что залетела. Чуть не прыгала от счастья. Написала Вовке. Тот обрадовался, но очень за нее беспокоился. Как она одна с ребенком — в коммуналке, с чокнутой теткой? Кто поможет, кто поддержит? Советовал помириться с отцом и уехать в Москву.

А Верка, счастливая, писала радостные письма и уверяла его, что все замечательно и она обязательно, непременно справится. В этом она не сомневалась.

Светик

Светик наконец закончила ремонт. Счастливая, она ходила по квартире и радовалась. Квартира получилась — игрушка, загляденье: спальня в синих тонах, с приглушенным светом. Гостиная — золотисто-персиковая: горка, богемский хрусталь, шелковые шторы, гобелен на мебели, вьетнамский ковер — в бабочках и цветах, мягкий, толстенный, ноги утопают. Ванная в розовой плитке. Кухня — темное дерево, медные ручки. Кастрюли югославские, с рисунком. Хотя на черта Светику кастрюли? Щи варить? Готовить она в них не собирается. Пусть стоят — для красоты.

Папаша однажды позвонил, ее жизнью поинтересовался. Ремонт хотел посмотреть. Светик сказала:

– Перебьешься. У тебя своя жизнь, у меня — своя. — И бросила трубку. К матери ездила раз в месяц. Привозила ей фрукты и конфеты. Та ее по-прежнему не узнавала. В общем, можно было и не ездить. Фрукты и конфеты ей и так давали. Но она же не последняя сволочь! Раз в месяц можно и съездить — для очистки совести, так сказать.

Светик задумалась, как жить дальше. Крепко задумалась. Шататься по кабакам и прыгать по койкам — здоровья не хватит. Не девочка. Нужен серьезный человек. Надежный. От которого и помощь будет, и тошнить — не очень. Только здесь все должно быть по-взрослому, по-серьезному. В смысле — и помощь, и поддержка. Чтобы проблемы решал на раз. А Светик ему хорошую жизнь обеспечит. Опыта поднабралась. Знает, что мужикам надо. Она не содержанка и не любовница. Она будет гейшей. Хотя и для услад, но хозяйка своей судьбы. Так-то.

Зоя

Зою в жизни многое перестало устраивать. Ну, покувыркались на чужих простынях, в кино сходили, в кафе посидели, шашлыка поели. Мясо, кстати, соленое и жирное. Зоя морщила нос. А он, ее возлюбленный, восхищался. Рвал зубами мясо, как собака. Жир во все стороны. Неприятно. Вино пил с удовольствием, нахваливал. А вино — дешевое и кислое. В общем, от всего человек удовольствие получает. Вроде и порадоваться за него надо, а как-то нерадостно.

Она ему попыталась втолковать, что надо делать карьеру, защититься. Это — и статус, и прибавка в зарплате.

А он рассмеялся:

– Меня, Зоенька, и так все устраивает. И ты у меня — красавица, и детки — здоровы. И больные меня любят, коньячок дарят. Мне хватает, Зоенька. Я всем доволен. Эпикуреец я. А ты — такая правильная. Ну просто тошнит!

– Это тебя от жирной свинины тошнит, — фыркнула Зоя.

Зоя злилась не потому, что он из семьи не уходит, а потому, что все у него хорошо и сладко. Даже завидно становится. Всем человек доволен. А она, Зоя, все смысл жизни ищет. К чему-то стремится. Достичь что-то в жизни хочет.

За диссертацию взялась. Тема сложная, но интересная. Сидит до полуночи, книгами обложена. Мать однажды ей сказала:

– Может, родишь, дочка? Вырастим, поднимем. Пока мы с отцом в силе.

Зоя дернулась, вскочила. Два дня ела у себя, не выходила из комнаты. Полный бойкот. Мать ходила под дверью, не решалась войти.

На третий день Зоя к ужину вышла и жестко попросила в ее жизнь не вмешиваться и идиотских советов не давать.

Мать расплакалась, отец гладил ее по руке и на Зою глаз не поднимал. Поужинали молча и, понятно, без особого аппетита. Зоя встала и сказала:

– Спасибо.

Мать пролепетала:

– На здоровье.

Больше разговоров на тему Зоиной личной жизни не поднималось.

Шура

Детский врач зашел в палату и сел на стул возле Шуриной кровати. Сказал, что надо серьезно поговорить. Шура приподнялась на подушках и испуганно посмотрела на него. Врач взял ее за руку. Погладил и тихо сказал, что все «не здо€рово». Мальчик очень слабый. Но и это — не главное. У ребенка серьезная врожденная патология. Неизлечимая. Такие дети находятся в специальных учреждениях, со специальными программами и уходом. Домой их, как правило, не забирают, поднять их невозможно. Ну, практически невозможно. Так что надо писать отказную.

Шура смотрела в одну точку.

– Ты молодая. Родишь еще здорового. Не ломай себе жизнь. Не справишься. Не выдюжишь, — объяснял врач.

Шура легла и отвернулась к стене.

– Ну, подумай! — вздохнул врач. — Время есть.

Шура ничего не ответила.

Девчонки в палате молча испуганно переглядывались.

Ночь Шура не спала. Утром тяжело поднялась с кровати, умылась холодной водой, посмотрела на себя в зеркало, надела халат и тапки и вышла из палаты. Молодые мамочки тяжело вздохнули и принялись за свои дела.

Шура зашла в кабинет к заведующей. Та подняла голову от бумаг и предложила Шуре сесть.

– Постою, — махнула рукой Шура. — Когда выписываться можно? — спросила она.

– Да хоть завтра, — засуетилась заведующая. — Я же понимаю, каково тебе там лежать и на детей смотреть. Вот оформим бумаги, и позвоню твоим, чтобы они тебе вещи привезли и домой забрали.

– Позвоните, — кивнула Шура. — И для ребенка пусть все принесут. — Она развернулась и пошла к двери. — Уйду я завтра. Вместе с сыном. И уговаривать меня бесполезно.

За ней закрылась дверь, а немолодая и опытная заведующая, повидавшая немало за свои тридцать лет работы в роддоме, замерла с ручкой в руке и долго смотрела на плотно закрытую Шурой дверь.

И подумала, что ничего она в этой жизни так и не понимает. Несмотря на годы и копоть жизненного опыта.

Таня

Очень хотелось переехать к маме. Там — тепло, родной дом. Ну и помощь, конечно, что скрывать? Но тут мама заболела. Худела, теряла свои роскошные волосы и лежала без сил, еле доходила до туалета. Есть ничего не могла — все через силу. Конечно, подняли всю Москву. Всех подключили, но без толку, диагноза нет, одни предположения. Анализы неплохие, а человек загибается. Таня поняла, что переселяться к маме с Кирюшкой — только лишние хлопоты всем. Ездила к маме через день. Бабушка сидела на кухне как каменная. Взгляд застывший, погасшая папироса в зубах. Женька жила со своим мальчиком и собиралась замуж.

Мама радовалась внуку, но быстро уставала. Вечером, укутав сонного сына, Таня на двух автобусах возвращалась к себе. В кухне, уронив голову на стол, храпел пьяный сосед. В ванной было замочено соседское белье. Таня мыла Кирюшку в тазу. Вадим возвращался поздно, часто навеселе. Был очень возбужден и хотел общения. Таня, абсолютно сонная и ничего не соображающая, пыталась объяснить ему то, что, в общем, и объяснять было не нужно. А он… Он обижался и вставал в позу. Упрекал ее, что она его не понимает, не чувствует, не хочет слышать про его успехи. Словом, живет своей жизнью — ползунки, каши и щи. Клуша. Курица. Ей бы в мужья инженера, а не творческого человека.

Таня садилась на кровати и пыталась втолковать, как ребенку или слабоумному, про маму, про сына, про бытовые неудобства, про денежные затруднения.

Он впадал в тихую ярость:

– Ты не муза. И даже не жена и не поддержка. Мы живем разной жизнью и все видим по-разному.