Путешественница. Книга 2. В плену стихий - Гэблдон Диана. Страница 45

— Конечно-конечно. — Священник великодушно махнул рукой. — Для меня-то пользы никакой: чтобы съесть, маловата, даже если бы мамасита решила ее приготовить, а она этого делать не станет.

Он рассеянно обвел взглядом двор, пнув между делом подвернувшуюся курицу.

— Кстати, а где мамасита?

— Здесь, cabrуn [14], где же еще?

Я не заметила, когда она вышла из дома, но эта низкорослая, запыленная, пропеченная солнцем женщина и впрямь была здесь — наполняла из источника второе ведро.

Тут мне в ноздри пахнуло какой-то плесенью или гнилью, и я непроизвольно поморщилась, что не укрылось от священника.

— О, не обращайте внимания, — сказал он. — Это всего лишь бедная Арабелла.

— Арабелла?

— Да, смотрите, что у меня здесь.

Священник отодвинул драную занавеску из мешковины, отгораживавшую уголок патио, дав мне возможность заглянуть туда.

По каменной невысокой ограде в длинный ряд были выставлены овечьи черепа, белые и гладкие.

— Видите, я не могу с ними расстаться. — Отец Фогден ласково похлопал по изгибу черепа. — А вот, видите, Беатрис, умница и красавица. Умерла еще малышкой, бедняжка.

Он указал на один из пары черепов, отличавшихся малым размером, но таких же белых и гладких, как остальные.

— Арабелла, она… тоже овца? — спросила я.

Запах здесь был заметно сильнее, и мне на самом деле не очень-то хотелось узнать, откуда он исходит.

— Одна из моего стада, да, конечно же.

Священник обратил ко мне свои на удивление яркие голубые глаза, в которых сейчас полыхал гнев.

— Ее убили, бедняжку Арабеллу, нежное, доверчивое создание. Как могли они совершить подобное злодейство: предательски лишить жизни невинное создание ради постыдного насыщения плоти?

— Ох, надо же! — Слова сочувствия получились не вполне соразмерными его скорби. — И кто… кто ее убил?

— Матросы, бессердечные язычники! Убили ее на берегу и зажарили на рашпере, как святого мученика Лаврентия.

— О господи! — вырвалось у меня.

Священник вздохнул, и даже его жидкая бородка, казалось, поникла от скорби.

— Да, конечно, я не должен забывать о Божьем милосердии, ибо если Отец наш Небесный прозревает всякую мелкую тварь земную вроде последнего воробья, трудно предположить, чтобы Он проглядел Арабеллу. Она ведь весила добрых девяносто фунтов, нагуляла себе бока на сочной травке. Бедное дитя!

— Ах! — произнесла я, постаравшись, чтобы в этом возгласе прозвучали ужас и скорбь.

И только потом до меня дошло, что сказал священник.

— Матросы? — переспросила я. — Когда, простите, имело место это… печальное происшествие?

Первая мысль была о том, что это, конечно же, не должны быть матросы с «Дельфина». Не столь уж я важна для капитана Леонарда, чтобы он, преследуя меня, подверг свой корабль риску и причалил к острову. Только вот ладони все равно вспотели, и я незаметно вытерла их об одежду.

— Нынче утром, — ответил отец Фогден, возвращая на место овечий череп, который он поднял, чтобы приласкать. — Но, — добавил он с таким видом, будто на него снизошло просветление, — с ней они добились заметного прогресса. Обычно на это уходит больше недели, а тут, вы сами видите…

Он снова открыл шкаф, выставив на обозрение внушительный ком, прикрытый несколькими слоями сырой мешковины. Запах сделался сильнее, а свет перепугал множество мелких коричневых жучков, которые бросились врассыпную.

— О, Фогден, да у вас здесь представители рода кожеедов!

Лоренц Штерн, бережно поместив тушку пещерной рыбы в сосуд со спиртом, подошел к нам и через мое плечо с интересом уставился на мелких тварей.

В шкафу белые личинки кожеедов тут же усердно принялись за полировку черепа овцы Арабеллы. При виде того, как закопошились они в глазницах, маниока в моем желудке опасно зашевелилась.

— Это они и есть? Полагаю, что да: славные маленькие прожорливые ребята.

Священник опасно покачнулся, но удержался на ногах, ухватившись за шкаф, и только тогда поймал в фокус своих глаз старую женщину, стоявшую, глядя на него, с ведром в каждой руке.

— Ох, я совсем позабыл! Вам ведь нужно переодеться, миссис Фрэзер!

Я оглядела себя. Платье и нижняя рубашка были порваны до неприличия во многих местах, промокли и пропитались соленой водой и болотной жижей. Это едва ли могло считаться приемлемым даже в столь невзыскательной компании, как общество отца Фогдена и Лоренца Штерна.

Священник обернулся к могильному видению.

— Мамасита, у нас есть что-нибудь, что могла бы надеть эта попавшая в беду леди? — спросил священник по-испански, помедлил, слегка покачиваясь, и добавил: — Может быть, одно из платьев…

Старуха ощерилась.

— Ни одно из них на такую корову не налезет, — ответила она тоже по-испански. — Если без этого не обойтись, отдайте ей одну из своих ряс.

Она презрительно покосилась на мои спутанные волосы и перемазанное грязью лицо.

— Пойдем, — бросила она по-английски, поворачиваясь ко мне спиной. — Умываться.

С огромным облегчением закрыв за ней двери патио, я с еще большим облегчением сорвала с себя липкую, грязную одежду и занялась туалетом, насколько это было возможно при наличии лишь холодной воды и без гребня.

Облачившись в приличную, хоть и странно выглядевшую на мне сутану отца Фогдена, я, за неимением лучшего, расчесала волосы пальцами, размышляя при этом о необычной персоне хозяина дома. Трудно было понять, являются ли некоторые его странности признаком слабоумия, ил и это всего лишь побочный эффект продолжительного злоупотребления алкоголем и конопляным дурманом, но, несмотря ни на что, он производил впечатление человека мягкого и доброжелательного. А вот его служанка, или кем там она была, производила совершенно иное впечатление.

Мамасита не на шутку меня нервировала. Мистер Штерн заявил о своем намерении спуститься вниз, к морю, и искупаться, а возвращаться в дом без него мне не хотелось. Сангрии оставалось еще много, и я подозревала, что отец Фогден, даже если он еще в сознании, будет для меня слабой защитой от взоров этого василиска.

С другой стороны, не могла же я торчать на улице весь день. Я чертовски устала и мне хотелось сесть, а еще лучше найти кровать и проспать там целую неделю. Обнаружив дверь, ведущую в дом из маленького патио, я открыла ее, ступила в темноту и, оказавшись в маленькой спальне, с удивлением огляделась: она не походила на весь остальной дом с его спартанской гостиной и запущенными патио. Кровать с пышными перьевыми подушками была застлана красным шерстяным покрывалом, на белых оштукатуренных стенах, как распростертые крылья, красовались четыре больших узорчатых веера, на столе стоял ветвистый бронзовый канделябр с восковыми свечами.

Мебель отличалась изысканной простотой и была отполирована до ровного, глубокого блеска, а задний конец комнаты был отгорожен полосатым хлопковым занавесом. Наполовину отдернутый, он открывал взгляду длинный ряд развешанных за ним, переливавшихся всеми цветами радуги платьев.

Видимо, это были упомянутые отцом Фогденом платья Эрменегильды. Бесшумно ступая босыми ногами, я двинулась вперед, чтобы посмотреть их. Комната содержалась в чистоте, пыли не было и в помине, однако не было и того неуловимого духа, которым отмечено присутствие человека. Здесь никто не жил. Платья были прекрасны: шелк и бархат, муар, атлас и муслин. Даже безжизненно висевшие на вешалках, они обладали блеском и красотой, присущими коже живых существ, словно в них каким-то чудом задержалась частичка ушедшей жизни.

Я потрогала один корсаж: пурпурный бархат, расшитый серебряными анютиными глазками; каждый цветок с жемчужиной посередине. Она была небольшого росточка, эта Эрменегильда, и худощавого телосложения: в корсажи некоторых платьев под кружева были искусно вшиты объемные вкладки, зрительно увеличивавшие бюст. Комната была удобной, хотя и не роскошной, а вот платья великолепными — в таких не стыдно было бы появиться и при дворе в Мадриде.