Вонгозеро - Вагнер Яна. Страница 35

Я толкнула дверь в парилку и заглянула внутрь — там было тихо и тепло, поток воздуха, который я впустила, качнул привязанные к потолку фонарики и заставил задрожать оранжевый огонек лампы, стоящей на нижней полке. Леня лежал неподвижно, в той же позе, в которой мы оставили его, и дышал тяжело и хрипло, как выброшенный на берег кит, с усилием выталкивая воздух из легких — наверное, ему неудобно было лежать на спине, с запрокинутой головой, на твердых деревянных досках. Я поискала глазами вокруг и наткнулась на сброшенный Ирин свитер, который она забыла забрать, свернула его вчетверо и положила ему под голову; затылок у него был влажный, на висках блестели капельки пота. Когда я наклонялась над ним, он внезапно открыл глаза — я заметила, что они у него совсем светлые, почти прозрачные, с пушистыми, трогательно загнутыми вверх ресницами.

— Спи, Ленька, все самое плохое позади, — сказала я, глядя на него, мне казалось, что сейчас он обязательно спросит «Я умру?» или заговорит о том, чтобы мы не бросали его — как сделала его жена несколько минут назад, и уже приготовилась ответить что-нибудь вроде «не сходи с ума» или «иди ты к черту», но вместо этого он втянул носом воздух и спросил:

— Это что, спирт? Мне оставьте чуть-чуть, — и улыбнулся — пусть криво, слабо, но улыбнулся.

— Я свет выключу, — сказала я тогда и потянулась к висящим над его головой фонарикам, и он тут же, все еще улыбаясь, еле слышным голосом рассказал один из своих гнусных, неприличных анекдотов про лифт, в котором неожиданно погас свет, и, как всегда, рассмеялся первым, не дожидаясь реакции — только в этот раз он сразу замолчал, захлебнувшись собственным смехом и скривившись. Я стояла возле него и ждала, пока приступ боли пройдет — он лежал теперь тихо, осторожно дышал носом и ничего больше не говорил — и неожиданно для себя вдруг погладила его по голове, по мокрой щеке и повторила:

— Ты спи, Ленька. Сейчас Марину к тебе пришлю.

С Мариной я столкнулась на пороге дома; я открыла дверь, но войти не успела — она почти оттолкнула меня и пробежала мимо, не говоря ни слова, даже не взглянув в мою сторону. Веранда была все такая же темная и холодная, и я еле нащупала ручку двери, ведущей внутрь, в тепло и свет, — когда она открылась, мне пришлось сощуриться, несмотря на царивший в комнате полумрак. Все сидели вокруг стола, на котором стояли тарелки; вкусно пахло едой и табачным дымом. Войдя, я услышала обрывок Ириной фразы:

— …да что я такого сказала? Ладно вам, странно, что ей вообще об этом нужно было напоминать.

Что-то было не так за этим столом — и дело было не в том, что кого-то не хватало, — все, кроме Марины, были на месте, но позы у них были напряженные; вначале я подумала, что просто пропустила какое-то выяснение отношений — и не удивилась, она наверняка опять сказала что-то резкое, что-то лишнее, редкий талант у этой женщины — никому не нравиться, я увидела пустой стул — скорее всего Маринин, и села, отодвинув от себя тарелку с остатками еды, и только потом подняла глаза. Дом уже нагрелся — дети были без курток, они уже поели и оба клевали носом — и Антон, и девочка, но все еще сидели тут же, сонные и безучастные ко всему; посреди стола стояла большая, немного облупившаяся эмалированная кастрюля — наверное, хозяйская, — в которой оставалось еще немного макарон с тушенкой, уже покрывшихся пленкой остывающего жира. Едва взглянув в кастрюлю, я поняла, что совершенно не хочу есть — возможно, из-за того, что мы только что делали с Леней, а может быть, из-за спирта, бушевавшего у меня в желудке.

— А-неч-ка, — раздельно произнес вдруг папа, голос у него был странный, и я повернулась к нему — он сидел в дальнем углу стола, полная тарелка возле правого локтя — и то ли его поза, то ли нетронутая еда на столе рядом с ним заставили меня взглянуть на него внимательнее. Больше он ничего не сказал и даже не шевельнулся, он все так же сидел, низко опустив голову, но я как-то сразу, в одно мгновение поняла, что он пьян — мертвецки, почти до бесчувствия, настолько пьян, что еле держится сейчас на своем стуле.

— Он что?.. Он..? — Мне не нужно было глядеть на Андрея и Наташу, которые были совершенно ни при чем, или на Иру, которая невозмутимо ела, не поднимая глаз; у Мишки на лице было несчастное и какое-то брезгливое выражение, а когда я взглянула на Сережу, я увидела, что он зол — очень зол, настолько, что не может даже смотреть на меня, как будто он сердится на меня за то, что я вижу это, как будто это я виновата.

— Не знаю, когда он успел, — отрывисто сказал он, — я нашел еще одну печку — в другой комнате, — он неопределенно махнул рукой куда-то в темноту, в глубь дома, — и пока я возился с дровами… он собирался отнести вам спирт, он донес хотя бы немного?

— Донес, — ответила я, — там была целая бутылка…

— Видимо, не одна, — со злостью сказал Сережа, — черт бы его побрал совсем!

Мы помолчали; тишину нарушал только звук Ириной вилки, звякающей об тарелку, потом папа вдруг завозился, раскачиваясь на своем стуле, и попробовал было засунуть руку в карман, но она только беспомощно скользнула по плотной ткани его вытертой охотничьей куртки — после нескольких бесплодных попыток он снова замер, с рукой, безвольно повисшей вдоль тела, головы он так и не поднял.

— Наверное, надо его спать уложить? — неуверенно сказала я. Ира вдруг громко, отчетливо хихикнула.

— Да-да, — ответила она и положила локти на стол, — и очень желательно как следует его запереть. Если я правильно помню, до следующего акта осталось совсем чуть-чуть.

— Что значит — до следующего акта?.. — спросила я, чувствуя себя очень глупо.

— О, так ты не знаешь, — сказала она весело, — ты ей не рассказывал, Сережа? Он любит пошутить, когда выпьет, наш папа.

— Ир, хватит, — сказал Сережа, поднимаясь, — положим его в дальней комнате. Поможешь, Андрюха? Мишка, подержи дверь.

Казалось, папа и не заметил, что его подняли со стула и несут куда-то — если бы не открытые глаза, бессмысленно смотрящие в одну точку, он был бы похож на человека, который очень крепко спит. Они скрылись за дверью — Мишка держал ее — и через минуту снова появились на пороге, с усилием пытаясь протолкнуть через узкий дверной проем тяжелую кровать с металлической спинкой; вытащив ее, они плотно прижали спинку кровати к косяку двери — так, что открыть ее теперь было невозможно.

— Прости, Мишка, — сказал Сережа, голос у него был виноватый, — придется тебе сегодня спать тут, на проходе.

Мишка пожал плечами и сел на краешек кровати, но тут же вскочил с нее, потому что и хлипкая деревянная дверь, и кровать, прижимавшая ее к косяку, внезапно содрогнулись от сильного толчка, и тут же из-за стены послышался голос, который едва можно было узнать:

— Откройте, черти, — крикнул он, — Серега, кто там еще… Откройте быстро!

— Вот и он, — сказала Ира вполголоса, — старый добрый цирк с конями. — И Сережа болезненно скривился.

Я подошла к Мишке, обняла его, и несколько минут мы просто стояли возле двери и слушали, а с другой ее стороны папа бился об нее плечом, дергал ручку и ругался — отчаянно и зло, и я думала, вот она, причина, по которой его не было на нашей свадьбе, вот почему я видела его всего несколько раз, вот почему Сережа никогда не приглашал его к нам на выходные, а вместо этого встречался с ним отдельно, в городе. Девочка, сидевшая за столом, неожиданно громко заплакала, и Наташа подхватила ее на руки, шепча ей на ухо что-то успокаивающее, и тогда Сережа сильно ударил по тонкой двери ногой — она жалобно затрещала — и закричал:

— Да заткнись ты наконец, черт тебя подери!..

— Ну, ну, — сказала Ира, подходя к нему, — ты же знаешь, это бесполезно. Если не обращать на него внимания, он быстрее успокоится. — Она протянула руку и легонько сжала его плечо, и он тут же кивнул и сел на кровать, мрачно смотря себе под ноги, он никогда мне об этом не рассказывал, ни слова, я просто знала, что между ними что-то не так, хотела бы я знать, что еще осталось за кадром, сколько их еще — важных вещей и незначительных мелочей, которые случились с ним без меня, до меня и которые, похоже, я никогда уже не смогу разделить с ним — в отличие от нее. Чтобы не думать об этом, я попробовала пошутить: