Стеклянные цветы - Каммингс Мери. Страница 2

Увы — надежда не осуществилась. Едва открыв ему, она сказала вместо приветствия:

— Ты опоздал к обеду. Опять в клинике полдня проторчал?

Невысокая и сухопарая, с волосами мышиного цвета и острым носиком, она выглядела немолодой, хотя была старше Филиппа всего на пять лет. Непонятно, что способствовало этому впечатлению: то ли брюзгливо поджатые губы, то ли постоянно недовольное выражение лица.

Не желая ссориться и объясняться, он пожал плечами, но вместо того чтобы пройти на кухню, кивнул наверх, в сторону лестницы.

— Она спит, — последовал ответ на безмолвно заданный вопрос. — Детям днем положено спать — ты что, не знаешь?

И тут не удержалась — если не словами, то интонацией постаралась намекнуть, что все, что он делает, неправильно, лицемерно, эгоистично… что там у нее еще в запасе?!

— Знаю. Я зайду к ней?

— Руки помой с улицы. И не разбуди.

— Я посижу просто.

Девочка действительно спала — маленькая, розовато-смуглая, в комбинезончике с вышитым на кармашке белым зайчиком — лежала на спинке и улыбалась во сне. Ресницы были сомкнуты, но Филипп знал, что если она откроет глаза, они окажутся такими же зелеными, как у матери. И волосы были такими же — иссиня-черными, мягкими и шелковистыми, и улыбка — даже правый уголок рта, как и у Линнет, приподнимался чуть выше левого…

И еще он знал, что, едва открыв глаза, она обрадуется и потянется к нему. Это, кстати, тоже служило предметом попреков: «Девочка к тебе тянется — а ты от нее шарахаешься! Она же ни в чем не виновата! И любит тебя!»

Она и правда любила его, бескорыстно и радостно, будто каким-то непонятным образом догадывалась, что он — ее отец. Когда Филипп брал ее на руки, она тянулась к нему маленькими лапками, пытаясь дотронуться до лица, и лопотала что-то, и прижималась как можно теснее — и потом не хотела уходить с рук, цепляясь за него и обиженно кривя ротик.

Но Эдна была не права — он ни в чем не винил девочку. Наоборот, чувствовал себя виноватым перед ней и, как ни смешно это звучит, в глубине души даже слегка побаивался. Она была такой маленькой — и в то же время непостижимо похожей на Линнет, только уменьшенную какой-то злой силой.

Ее и звали как мать — Линнет, или просто Линни.

Линнет…

Ему до сих пор казалось чудом, что Линнет Дейн — изящная и очаровательная, настоящая ирландская фея с глазами цвета молодой листвы — обратила внимание на него, молчаливого мужиковатого парня, приставленного к ней в качестве телохранителя.

Но для них обоих это была любовь чуть ли не с первого взгляда. Не прошло и двух часов, как они уже гуляли по набережной и разговаривали о чем попало, понимая друг друга с полуслова; рука Линнет то и дело касалась его руки, и Филипп чувствовал себя счастливым, как никогда в жизни. Он с трудом заставлял себя не смотреть без конца на нее, а следить за тем, что происходит вокруг — ведь для этого его и наняли ее родители.

Дело в том, что Линнет, молодой, но уже известной художнице, начали приходить письма от «поклонника ее таланта» — так подписывался их автор. Сначала это были обычные похвалы, потом последовали признания в любви.

Испугалась Линнет, когда вслед за признаниями последовало заявление: «Мы уйдем в заоблачный мир вместе и будем там вечно любить друг друга». Она отнесла записку в полицию — ей посоветовали быть осторожнее и поменьше выходить одной на улицу.

Родители Линнет решили принять все возможные меры для безопасности дочери. Одной из таких «мер» и оказался Филипп, который тогда работал в одной из фирм, предоставляющих услуги телохранителей — ему было поручено сопровождать Линнет в Сан-Франциско, на выставку ее картин. Только вот основную заповедь телохранителя: не вступать в личные отношения с принципалом — он соблюсти не смог.

История с «поклонником» закончилась просто: вскоре после их возвращения из Сан-Франциско письма перестали приходить. А они с Линнет через три месяца поженились…

— Ну что — сегодня уезжаешь? — спросила Эдна, когда, спустившись, Филипп прошел на кухню. — Давай я тебе супа налью.

Есть ему не слишком хотелось — тем более что жиденькие овощные супы, которые обычно готовила мать, а теперь и Эдна, он всю жизнь терпеть не мог. Но лучше было не спорить, а то ко всем прочим разговорам добавились бы обвинения в том, что он «зазнался».

Хотелось как можно быстрее выслушать попреки, признать свою вину по всем позициям и оставить Эдну с ощущением, что она, как всегда, права. Но не приехать было нельзя — ему требовалось добиться от нее, чтобы она хотя бы раз в неделю-две навещала Линнет. И ради этого можно было потерпеть и попреки…

— Ребенку нужен отец. — Это была первая, так сказать, вступительная, реплика.

— Ребенку нужно еще на что-то жить. Ты прекрасно понимаешь, почему я еду.

— Да, я понимаю — ты как всегда хочешь одним махом избавиться от всякой ответственности: уехал — и все. Точно так же ты уехал, когда умирала мама!..

На самом деле мама в то время пребывала в полном здравии и достала его своими попреками — в этом они с Эдной были схожи. Она хотела, чтобы он «продолжил дело отца», то есть начал работать в столярке, к чему у Филиппа не было ни малейшей склонности. Вот он и завербовался в армию, стремясь уехать куда угодно, лишь бы подальше от Спрингфилда.

— …Я сидела у ее постели, пока ты там прохлаждался в Париже!..

После внезапного инфаркта мать прожила всего три дня, так что если Эдна и сидела у постели, то весьма недолго. Что же касается Парижа, то именно присылаемые им оттуда деньги позволили ей держать на плаву «семейное предприятие» — купленный на деньги, вырученные от продажи отцовской столярки, цветочный магазин, первое время насквозь убыточный.

Кому какое дело, что спать ему тогда удавалось хорошо если по три-четыре часа за сутки!

— …Конечно, проще умчаться за тридевять земель, чем растить собственную дочь! А на самом деле это все твой эгоизм и нежелание брать на себя какую бы то ни было ответственность!..

Лет в шесть Филипп всерьез задумывался над тем, как бы подложить сестре под кровать бомбу. Спасло Эдну тогда лишь отсутствие у него необходимых технических средств.

С раннего детства она была им недовольна — всегда, что бы он ни говорил и ни делал. Иногда ему казалось, что Эдна так и родилась старой брюзгой. Но, несмотря на это, она сумела дважды побывать замужем. Оба раза — за людьми намного старше себя, и оба раза через несколько лет после замужества становилась безутешной вдовой, чуть более богатой, чем была до брака. Как Филипп подозревал, обоих мужей она загнала в могилу неустанными попреками.

Теплых чувств он к сестре не питал, но до сих пор был благодарен ей за то, что, когда случилось несчастье с Линнет, она, бросив все дела, приехала в Бостон, чтобы помочь ему с ребенком. Тогда еще была надежда, что Линнет вот-вот придет в себя. Потом, когда стало ясно, что на это нельзя рассчитывать, Эдна предложила взять маленькую Линни к себе.

И Филипп согласился, понимая, что одному ему с ребенком не справиться — придется нанимать какого-то чужого, постороннего человека. Да и для Линни куда лучше расти в пригороде Спрингфилда, в доме с зеленой лужайкой, чем в центре Бостона, в квартире, где весь второй этаж был отдан под студию…

Поженившись, они с Линнет не стали искать другое жилье — ей нравилось это место, она говорила: «Здесь хорошо работается». И прожили они там вместе два года — два счастливых года, пролетевших, как один день.

Линнет нравилось это место, она говорила: «Здесь хорошо работается».

По вечерам Филипп приходил домой и еще с улицы видел, что в окнах студии горит свет. Открывал дверь, поднимался туда и заставал Линнет у мольберта, с кистью, деревянный кончик которой уже махрился — так часто она покусывала его, сама того не замечая.

Она оборачивалась, коротко улыбалась ему, словно хотела сказать: «Да, я вижу тебя, но не хочу отвлекаться», а вслух бормотала: «Ты уже? Я сейчас!» Он спускался вниз, переодевался, наливал себе коктейль и снова шел наверх. И тихонько садился где-нибудь в уголке.