Карьер - Быков Василь Владимирович. Страница 70

— Куда они нас? — тихо спросил Агеев, когда повозка съехала с площади, стала огибать сквер.

— Наверно, на могилки, — пожал плечами Зыль. — А можа, в карьер.

В карьер, это скорее всего, подумал Агеев, они ведь не любят копать, закапывать… Хотя рыть могилу можно заставить и обреченных, но закапывать-то придется самим. А это уже работа. Значит, в карьер. О чем он думал еще в этом своем последнем пути на земле, с чем он прощался? Похоже, ни о чем больше не думал и ни с чем не прощался, все его силы уходили теперь на преодоление стужи, на то, чтобы не взорваться от нетерпения, сохранить самообладание. Сзади и по бокам топали по грязи их конвоиры, и среди них уже знакомые по пыткам полицаи: Пахом, Стасевич, Ревунов, Сутчик. Они были настороже, держали винтовки под мышками, но, похоже, все-таки трусили. Стояла ненастная осенняя ночь, по обе стороны улицы чернели крыши, заборы, фронтоны местечковых домов, кроны обнажившихся деревьев в палисадниках; впереди на пригорке чернел массив старых кладбищенских деревьев, и еще издали слышался тревожный вороний грай. В небе не проглядывало ни единой звездочки, все там было непроницаемо мрачно, мелкий дождь то сыпал, то затихал порой. Ветер дул непрестанно, выдувая жалкие остатки тепла из их истерзанных тел. Когда их процессия стала спускаться к мостку через овражный ручей, Дрозденко, выйдя на обочину, подождал, пока телега миновала его, обежал полицейских, что-то напоминая и приказывая им. Или, может, подбадривая. Поравнявшись с Агеевым, зло процедил сквозь зубы:

— Ну, добился, чего хотел?

— Добьешься и ты. Того же, — в тон ему ответил Агеев. — Подонок!

— Ну, ну, не очень! Или забыл, что у меня? В блокнотике…

Агеев хотел крикнуть что-то оскорбительное и грязное, чтобы унизить начальника полиции хотя бы перед немцем, что встал на обочине и чутко прислушивается к их перебранке. Но не крикнул.

Медленно, как на похоронах, они переехали овраг и миновали кладбище. Воронье все кричало — от скученного неуюта, сварливо борясь за место на ветке, и этот вороний грай вместо похоронной музыки долго сопровождал их в последнем ночном пути. Впрочем, Агееву было все безразлично, он думал только: ну, что ему эта дурацкая расписка теперь, на последнем пути туда, откуда не возвращаются? А вот ведь держала. Лишала воли…

За кладбищем они остановились и постояли недолго, ждали, пока Дрозденко с немцем куда-то ходили — вдоль кладбищенской стены на пригорочек. Агеев уже весь окоченел, внутри него все изболелось — от побоев и стужи; щеку и нижнюю часть лица он совсем перестал ощущать. Волосы на голове слиплись под дождем, и холодные капли катились за уши, стекали по шее, по холодной, одеревеневшей спине меж лопаток.

— Так и захварэць можна, — сквозь слезы пошутил разговорчивый Зыль.

— Ага. Простудиться! — зло съязвил Молокович, который все время держался сзади, кажется, намеренно избегая соседства Агеева, и Агеев подумал: пусть! Может, так оно и лучше для обоих. Зла на лейтенанта он не имел, в то время как тот чего-то не мог простить ему даже в такую минуту.

Повозка свернула с дороги и по грязной траве потащилась вдоль кладбища на пригорок. Их погнали следом. Где-то там впереди маячили фигуры Дрозденко и немца в длинном плаще. Когда они все подошли ближе, их взору открылся берег обрыва и широкий карьерный провал внизу, добрую половину которого под обрывом занимала лужа. «Значит, так — в лужу», — догадался Агеев. А он думал… Вернее, хотелось думать, что в земле будет затишнее. И теплее. В луже теплее не будет…

Глупые эти мысли, однако, взбудоражили его, совершенно уже задубевшего на стуже, и он не мог от них отрешиться, пока повозка не остановилась на пригорке и Дрозденко подал команду выстроиться всем в ряд, лицом к карьеру. Агеев стал послушно и почти с готовностью, как это делал множество раз в армии, чтобы скорее кончить. Рядом нехотя приткнулся совсем закоченевший в майке, тощий, как доска, со впавшим животом Молокович. Зыль замешкался выполнить команду, и один из полицейских напомнил ему об этом, двинув в спину прикладом. Тот же полицай затем негромко обратился к Дрозденко, который сначала вызверился, но тотчас смягчился и разрешил:

— А… Давай по-быстрому…

Полицай подошел к Агееву, это был все тот же старательный крутоплечий Пахом.

— Скидывай сапоги!..

Агеев помедлил, наливаясь готовым прорваться гневом, потом, словно боясь не сдержаться, носком одного торопливо подцепил задник другого, легко протащил стопу в голенище и, не вытаскивая ее совсем, ногой швырнул сапог в сторону.

— На, бери, на…

Он отбросил и второй сапог — далеко на траву, оставшись в сбившихся грязных портянках. Полицай поспешил за сапогами, а рядом нервно задергался Молокович.

— Может, возьмешь и мои, Пахом? Или оставишь в благодарность за дружбу? За то, что давал тебе контрольную списывать?

— Ага, давал! — недовольно обернулся полицай, подхватывая сапоги. — А помнишь, как дал списать с ошибкой? По алгебре. Сам пять получил, а мне два поставили.

Молокович, похоже, опешил.

— Идиот! Я-то при чем? Ты же без ошибки и списать не мог, скотина!..

— Да-а, ну и набрал ты мерзавцев, Дрозденко, — сказал Агеев. — По себе мерил?

— Ты еще не заткнулся! — вскричал Дрозденко, сделав угрожающий выпад в его сторону, но остановился — сзади его окликнул немец. Трое полицаев стаскивали с телеги Кислякова, и тот изможденным, осиплым голосом выдавил:

— Прощайте, браточки… Не обижайтесь, если…

— Ничего, ничего, сынок, — ответил ему один Зыль. Агеев и Молокович смолчали.

Размашистым шагом Дрозденко подскочил к их коротенькому строю, вытянул руку, которой отделил от них Зыля.

— Так! Давай ты, с племяшом в паре.

«Неужели застрелят? — недоверчиво подумал Агеев. — Ведь, похоже, и в самом деле Зыль ни при чем, случайно попавший в эту историю…»

— Послушай, Дрозденко, — сказал он почти просительно. — А этот зачем? Он ведь посторонний. Я знаю.

Дрозденко круто обернулся.

— Ты знаешь? А ты знаешь, что он двенадцать вагонов на станции сжег?

Полицаи уже подталкивали Зыля к обрыву, куда притащили Кислякова, и сцепщик, услышав эти слова Дрозденко, непослушно дернулся в их руках.

— Не двенадцать, начальник! Семнадцать! Семнадцать вагонов я сжег! Пусть там запишут, семнадцать…

Они его ударили, Зыль ойкнул и больше уже не выкрикивал, не противился.

Агеев мелко трясся от стужи и неуемного нервного озноба, неотрывно глядя, как в тридцати шагах на обрыве встали две тени — сцепщик Зыль с племянником, милым, застенчивым Кисляковым. Стоять Кисляков не мог совершенно и вяло обвисал на руках у Зыля, который с усилием держал его, приговаривая что-то, в шаге от обрыва. Перед ними, торопливо клацая затворами винтовок, разбирались в шеренгу несколько полицаев.

— Фойер! — неожиданно зычным голосом скомандовал немец, и тотчас в уши Агееву ударил нестройный винтовочный залп. Агеев пошатнулся от воздушного удара, моргнул одним глазом (второй он почти не открывал), и, когда снова взглянул туда, ни Зыля, ни Кислякова на обрыве уже не было. Полицаи остались на месте, а Дрозденко с немцем подбежали к обрыву, заглянули в карьер. Потом раздалось несколько негромких хлопков — пистолетных выстрелов, для верности они посылали последние пули в расстрелянных.

— Следующие! — крикнул начальник полиции, оборачиваясь к ним с пистолетом в руке.

— Пошли… — тихо сказал Агеев и, не оглядываясь, заковылял к обрыву, из-за которого ему все больше открывалась огромная, подернутая ветреной рябью блестящая лужа. С темного неба посыпал мокрый снежок, оседая на одежде, волосах, нежно касаясь его разбитых в кровь губ. В душе у Агеева было пусто, как, наверное, может быть пусто только перед самой смертью, когда вся жизнь прожита без остатка, и прожита не так, как хотелось — в беспорядке, не в ладах с совестью, с ошибками и неудачами. Он уже ничего не пытался и даже не хотел сказать ни своему соратнику Молоковичу, ни их палачам. Пусть убивают…