Страсти по Казимиру (СИ) - "Mind the Gap". Страница 16

      — Нет! — Илья был остановлен ударом кулака в челюсть. Он полетел назад, на постель. От удара натурально звёзды зелёные и голубые поплыли в глазах, соскочить не успел, как на него запрыгнул Бахтияров. Оскален, зол, жесток, прижал его, пригвоздил своими ручищами. — Зачем эта сцена? Тебя же всё устраивало! Успокойся! Ничего не изменилось, я не гоню тебя, я рядом, я по-прежнему тебя хочу. Ты останешься у меня!

      — В качестве питомца? Нет уж!

      — А не нужно думать, в качестве кого! Это всё слова и бабские комплексы! Ну… успокойся, хочу тебя, хочу такого, буйного и агрессивного… хочу… — Тимур пытался целовать, но не получалось, всеми силами упирался Илья, вертелся, махал руками, попробовал ударить лбом, даже кусался. Он твёрдо решил, что уйдёт и никакого секса больше не будет. Он с хищниками не спит. Несколько минут борьбы, пыхтения, мата утомили Бахтиярова, и он просто каким-то особым ударом ладони в висок — хлесть! — вырубил Илью. Тело безвольно плюхнулось на постель, рот приоткрылся, и выражение лица стало спокойным и умиротворённым. Тимур медленно слез с него, подтащил тело на подушку, повернул голову набок, заботливо укрыл одеялом. Нежно провёл по щеке и по шее.

      — Глупый. Разве можно уйти от меня? Ты смиришься, если только не захочешь уйти без Малевича. И ты, и я — лишь приложение к великим картонкам. А его я тебе не отдам. Так что… придётся смириться… Хм… Питомец…

      Он вышел из комнаты, раздался звук запираемой двери, где-то вдали залаяла собака гулко и протяжно, словно жаловалась...

      ...Гулко и протяжно, словно жаловалась, завывала в остывающей печке вьюшка. Входная дверь, как и многие разы до этого, когда гости, шатаясь, уходили под утро, не была заперта и иногда приоткрывалась от сквозняка. Казимир был благодарен ему за то, что выдувал из проходной комнаты перегар, запах жареного лука и человеческой несвежести. День за днём Казимир готовился к пробному выходу на крыльцо. Днём двери, что вели на улицу, и те, что отделяли сени от жилой части дома, постоянно были в движении, то суетливо хлопали, подгоняемые пинком ноги, то протяжно подвывали, закрываясь плавно от становившегося всё сильнее сквозняка. Кот вычислял их амплитуду и собственную скорость, с которой он должен был незаметно скользнуть за порог, в пугающий и пока неясный мир.

      Из того, что Казимир наблюдал из окон, он знал только то, что здешний мир окружён щербатым выцветшим забором, составленным из старых досок и кривых листов железа, что земля вокруг дома грязна и вытоптана, а в дальнем углу двора, где у косого сарая сгрудились отжившие свой век некогда белые, а теперь осыпающиеся облупленной краской оконные рамы, находилось ещё более старое и убогое сооружение, служившее собачьей будкой. От будки через весь двор тянулся длинный трос, по которому день и ночь курсировала, вытоптав колею, пристёгнутая на цепь, никогда не знавшая ласки и ухода и оттого злобная и брехливая псина. Обычно ложилась она прямо на рыхлую грязь у входа в своё жилище, без подстилки, её коричневая шерсть топорщилась слипшимися иголками, с ошейника свисали куски перетёртой давно верёвки, и весь вид её, даже спящей, говорил о том, что приближаться не стоит. Когда же псина замечала движение, будь то неожиданно белая в этом антураже курица, глупо дёргающая шеей, или человек, идущий от калитки к крыльцу, она мгновенно срывалась с места, неслась, покуда позволяла цепь, и повисала на ней, захлёбываясь сиплым лаем, грозясь сорваться и царапая землю.

      «Злая. Опасная. Бессмысленная. Жалкая и не жалеет никого. Она принадлежит цепи, и у неё нет человека, который её любит. Ей не на что надеяться. Она мой враг. Она не видит меня. Но слышит запахи и звуки. Я пройду тихо. Я не должен пахнуть», — и кот принимался вылизываться по новому кругу, смывая с себя запах дешёвых папирос, жареного лука, резиновых сапог и старых банок из-под солидола, с которыми он уже практически сроднился, неделю прячась в холодных сенях.

      Раньше Казимир никогда не видел собак. Тех, что он мог наблюдать ещё дома, с высоты своего подоконника, он причислял к какому-то иному виду существ. Они степенно семенили рядом со своими человеками или восторженно нарезали круги, гоняясь друг за другом, источая светленький ореол благополучия и довольства. Здешняя же псина фонила тёмными рваными потоками зла и отчаяния. И зло это казалось Казимиру самым страшным из того, что он собирался преодолеть на пути к своему человеку. Отчаяние выстилало пространство враждебного двора, тянулось мутными дымными нитями к притаившемуся за двумя дверьми коту и не давало ему совершить первый шаг к побегу.

      Он почти перестал видеть едва различимый световой след, ещё тянувшийся к хозяину, и боялся, что если его остатки совсем рассеются, то идти будет уже некуда. Всё последнее время свет был совсем нехорошим, сиреневым, иногда темнел и становился синим, вился в дымной темноте и истончался, а Казимир жмурился, стараясь изо всех сил восстановить связь. Ненадолго ему это удавалось, и он точно решал идти сразу, как упадут сумерки, как затихнет во дворе позвякивание цепи, день и ночь напоминавшее коту, что его враг не спит.

      Выскочить за дверь оказалось совсем не трудно, никто и не собирался ловить беглого кота, который наконец решился сделать шаг на улицу. Местные кошки, даже те, что жили в домах, были полудикими и вечно голодными, они сновали по чердакам и сараям, перебиваясь мышами и кузнечиками, пропадали на несколько дней и возвращались без доклада, так что Казимир вполне мог рассчитывать на беспрепятственный выход. За порогом привычный прохладный сквозняк вдруг превратился в ошеломляющий порыв ветра. На кота сразу обрушился шквал новых звуков, запахов, и то, что раньше видно было только мельком в щёлку, окружило его с трёх сторон. На мгновение Казимир оказался сбит с толку и инстинктивно припал на брюхо. В следующий миг непобедимый страх затопил кошачье нутро и загнал Казимира обратно в дом.

      За время, проведённое в доме, кот почти освоился, научился забираться на печку, её топили теперь всё чаще, и в укромном углу на лежаке было всегда тепло. Привычного корма, что Манон насыпала в старой квартире на пол к дивану, больше не было. В углу у холодильника стояло грязное блюдце, куда сваливали куриные кости, рыбьи головы или наливали холодные капустные щи. Только через несколько дней вынужденной голодовки Казимир догадался, что так здешние хозяева проявляли о нём заботу.

      Он был не единственным зверем в этом доме. Беззвучная кошка Катя с большими пугливыми глазами, ещё несколько дней назад глубоко беременная, приносила и укладывала на порог мышей. За это ей не полагалось ничего, кроме возможности считаться теперь домашней и ночевать в сенях. Пробираясь иногда в жилую часть дома, Катя сидела в углу и ждала, что ей перепадёт что-то со стола, но чаще перепадало тапком. Катя убегала, но снова возвращалась и приносила мышь. Вероятно, в этом было её кошачье предназначение, как она его видела. Она приносила людям пользу, за это они соглашались её «держать». Зайдя однажды в дом, Катя почуяла пленительный запах — блюдце с Казимировой едой стояло нетронутым. Не сделав и пары шагов, она поймала на себе изучающий взгляд самого Казимира и замерла, готовая ретироваться. Но незнакомый серый кот вдруг отступил, освобождая дорогу, и Катя, не сводя глаз с чужака, почти прижавшись к полу, достигла кормушки. С тех пор Казимир уступал Кате свой обед, а та укладывала рядом с опустевшим блюдцем задушенных мышей. Кот и кошка не приближались друг к другу и ни разу не разговаривали между собой, у них сложился свой безмолвный ритуал, который принёс плоды: люди решили, что Казимир начал промышлять мышей, и ему теперь перепадали кусочки побольше и повкусней, он освоил и колбасу, и рыбьи плавники, и кашу.