Мистерия (СИ) - Мелан Вероника. Страница 61
— Эй?…
Не голос даже — хриплый шепот — вырвался из горла и вызвал дерущий легкие приступ кашля, но Регносцирос не сдался.
— Эй, друг,… ты жив?
Тишина, равномерное пиканье приборов, цифры на экране и ни единого движения. Ни трепета век, ни поворота головы, ни, конечно же, ответа.
— Даже не думай… — прохрипел Баал соседней кровати. — …бросить кони. Я не для того тебя… не для того…
И он сам, обессиленный, вновь погрузился во мрак.
Тревожно и часто запищал прикрепленный над головой прибор.
Криала.
(От автора: следующий отрывок я настоятельно рекомендую читать под музыку «Marcus Loeber — Hands»)
В это место она привела его ранним утром — сказала, что здесь почти не течет время — замирает, и что ей не придется торопиться с рассказом, который она хочет не только озвучить, но и показать — так будет лучше.
Долго волновалась, собиралась с мыслями, перебирала что-то в памяти, а все еще сонный, несмотря на получасовую прогулку, Стив удивленно озирался по сторонам. Что здесь можно показать? Все тот же унылый пейзаж, рваные клочья тумана, пыль под ногами, но в какой-то момент замершая, было, Тайра взмахнула руками, и… началось.
Он будто попал в сказку, в забытый фильм, в чужую жизнь; туман ожил, посветлел, мрак мгновенно рассеялся и вдруг стал вовсе не туманом, а стенами чужого дома — приземистого, белокаменного, простенького, на крыльце которого стояла немолодая уже, но все еще красивая женщина с тонким станом и копной вьющихся темных волос. Черноглазая, смуглая, неуловимо похожая на Тайру, … ее мать? Да, мать, а рядом суровый, неулыбчивый отец, наблюдающий, как его дочь мастерит из полозьев разобранной корзины одежду для соломенной безглазой куклы.
И рассказ поплыл, завился дымовой спиралью — начался.
Тайра взмахивала руками, и Коридор, отзываясь на безмолвные приказы, рисовал картины, менял кадры, переставлял, подобно киномеханику, выцветшие пленки. Стив слушал голос, но не слышал его — он видел, чувствовал, был в тех местах, которые Тайра показывала. Жил в том приземистом белом домике с присыпанными песком ступенями крыльца, лазил вместе с маленькой девочкой по вытоптанному двору, цеплялся за развешенное на веревках белье, пытался ловить редкие хмурые взгляды отца. Неужели тот знал, что дочь придется отдать? Знал и был готов к этому?
Какое-то время один день сменял другой, девочка росла, играла, смеялась, поднималось и садилось солнце, а затем белый дом пропал, и за забором теперь толпились какие-то люди — они увели ревущую Тайру за собой, вслед ее босым маленьким пяточкам обреченно махала, сглатывая горькие слезы, мать. Последний кадр, и солнце заливает оранжевым светом пустой двор и лежащую на ступенях безглазую с отвалившейся рукой куклу…
Но кино продолжается. Стены незнакомого помещения, тесные комнаты, угрюмые соседки-подружки, длинные коридоры, грозная, с плетью в руках, настоятельница, узкие парты и доска на стене. Тоска, печаль по дому, страх перед будущим — как оно может быть хорошим, когда впереди первое распределение? И одна-единственная отрада — девочка, с которой можно пообщаться, — Сари. Пухлая, живая, веселая, заводная… Плети, розги за дружбу и радость. Плевать на раны на руках и коленях, ведь в этом мире есть хоть кто-то, с кем можно поговорить, поделиться секретами, иногда обнять. Кажется, вместе с Тайрой он чувствовал бархатистую кожу чужих рук, теплые ладони, слышал, как испуганно бьется собственное сердце — не увидят ли вместе? И вновь множество похожих друг на друга дней: серые коридоры, парты, уныние и тревожное тянущееся почти бесконечно ожидание…
Чаша, длинный девичий строй, вызов по номерам — распределение.
Поселившись вместе с ней в дом Раджа, Лагерфельд взревел от негодования. Горшки, чужое серебро, мытье полов, стирка, уборка, мозоли на руках и вечно перетруженная усталая спина. А этот алчный и похотливый взгляд? Он бы удавил за него… Груды чужого барахла и даже не ее собственная, а лишь выданная во временное пользование тесная каморка под лестницей. От окна до двери всего два шага, по вечерам в окно светит солнце. На улицах песок, белые стены, жара. Днями чистка посуды, поход на рынок, обеды, за которые никогда не хвалят, и этот вечно голодный взгляд в спину: отдайся, отдайся, отдайся…
Док ненавидел Раджа так же сильно, как его ненавидела Тайра, и потому на моменте падения с лестницы возликовал. Так ему и надо — барану поганому, черномазому мужлану, бородатому козлу… Ах, Тайра забыла что-то показать, слишком разволновалась? Ким?… Ким, конечно же, вот он…
И он вдруг увидел ее сидящей на досках полутемного домишки с книгой в руках, а на полках еще множество таких же — толстых, пыльных, монументальных, судя по всему, по содержанию. Девочка-подросток (сколько ей здесь? Не больше пятнадцати?) и дремлющий в кресле слепой старик. Ощущение уюта и спокойствия, как будто между этими двоими прослоилась нить бессловесного взаимопонимания. Она училась, и Лагерфельд учился вместе с ней: видение внутренних органов, чувств, тел, течения энергии, постоянные практики с разглядыванием прохожих. «Что ты видишь, Тайра? Что?» И она рассказывала, а Стив слушал. Ее, поющую в камине траву, старика… Он видел, как Тайра росла, крепла, радовалась новым успехам, как прилежно и со рвением занималась, отдавалась этому процессу вся.
А потом лестница, Радж и смерть Кима.
Звенящие рвущиеся из горла крики, слезы, стражники, тюрьма. Палящее солнце, разделенная на квадраты территория, танцующая рядом женщина — он уже чувствовал, что позже она умрет, почему-то чувствовал. Летящие сверху монеты — такие презренные и ничтожные, гадкие, выпавшие из гадким пальцев. Прикрытые от солнца веки — Тайры или его собственные? Боль в обожженных ступнях, застывшие в мареве мысли, злые крики охранников, а ночью сырая земляная клетка с решеткой, и снова процесс восстановления, заживления ран, голод. Этот голод он запомнил, как свой собственный, длящийся сутками напролет, рвущий мысли и желудок. Тишина, усталость и боль. За Кима, за собственное тело, за жизнь, что к текущему моменту удалась так плохо…
А потом был Брамхи-Джава и Уду. Их он ненавидел больше всего. Терпел побои, как свои собственные, чувствовал запах гнили изо рта, мысленно кричал, чтобы отвалили, оставили ее в покое, но Коридорные иллюзии не слышали его, продолжали терзать и измываться над чужим сознанием. Их желание сделать ее «своей» и ее однозначное «нет». Он бы поапплодировал, если бы мог и если бы, когда увидел призыв муара, вдруг не заплакал…
Нет, Лагерфельд никогда не плакал открыто — не делал этого и теперь, но все же увлажнившиеся глаза почувствовал. Побоялся, что подозрительный блеск увидит и Тайра, но та стояла, смотрела на земляной пол, на железные прутья, на тень, что скручивалась у ног ее двойника — измученной, лежащей у стены обессиленной пленницы…
Точно так, как и она в тот момент, захлестнутый отчаянием и эмоциями, он не стал кричать даже мысленно, лишь смотрел, как муар шепчет условия, называет цену…
Душа. Так вот куда подевалась ее бесценная душа.
Попытка обменять себя на смерть. Неудачная. Проход сквозь длинный болевой тоннель, удар о землю и удивление от того, что она все еще в теле — своем, плотном, теплом. А вокруг уже Коридор, знакомый ему Коридор. Слепящий столб Света, новые слова — он не разобрал — и исчезновение орущей от негодования тени — ей не дали забрать с собой человека.
Кто-то помог, предотвратил, не позволил Тайре уйти — дай Бог ему счастья и сил….
Дальше ошарашенный Стив смотрел, но не видел; чувствовал, но пребывал в не понятном для него самого оцепенении. Бродящая без направления девушка-тень — его захлестывали ее отчаяние и боль — ей больше не нужно есть, спать, говорить. Человек ли она или уже нет? Кто, зачем? Почему год?
Он находился в шоке.
Год в Коридоре — это долго?
А она училась, познавала, не сдавалась. Искала, наблюдала, думала, исследовала. Первая попытка понять, что есть пришедшая во сне Карта и как с ней работать? Первый встреченный ею дух, оказанная ему помощь, принятая в ответ благодарность. Ни дней, ни ночей — лишь туман и сон на земле. А потом поднятый с земли камень — как она радовалась! И он захлебывался восторгом вместе с ней — прорыв, это же прорыв!