Жертвоприношение любви (ЛП) - Ле Карр Джорджия. Страница 5

Я начинаю посмеиваться... но недолго.

4.

Иногда в течение ночи я просыпаюсь, выскальзываю из объятий Блейка, и тихо выхожу из шатра. Снаружи в белом лунном свете мужчины, пропахшие запахом верблюдов, несут ночную вахту. Они кипятят чай, или подстригают ногти заостренной костью у животных, или делают из верблюжьей шерсти веревку, все время следя за гиенами. Гиены, как они утверждают, могут даже съесть всю провизию.

Из доброты и уважения ко мне они никогда не смотрят в мою сторону, но мне очень любопытно узнать о них как можно больше. Я каждый раз прошу переводчика пересказать их разговоры. В основном они говорят о пустыне, словно она является женщиной — дикой, неумолимой, загадочной и великолепной..., которая находится в их крови. Они умоляют высокие облака, чтобы они пролились дождем на их женщину.

— Почему бы вам не развергнуться сейчас? — поэтически спрашивают они.

Завернутая в толстое одеяло, я сижу отдельно от них в ледяном холоде и смотрю на Луну, белее круглой дыни. По-прежнему еще темно и стоит тишина, но в какой-то момент погонщики верблюдов начинают подниматься, приветствуя друг друга добрым утром. Это удивительно долгий процесс — снова и снова они задают друг другу один и тот же вопрос: «У тебя все в порядке?»

«Да, все хорошо. А как ты?»

«Я в порядке. Ты уверен, что у тебя все в порядке, правда?»

«Да, да, я в порядке. А ты?»

«У меня тоже, все хорошо. Ты тоже О’кэй, правда?»

И кажется, этот процесс им никогда не надоедает, потому что с каждым рассветом они повторяют его снова и снова. Никто не обращает на меня внимания, пока я проскальзываю к верблюдам, прижавшимся друг к другу, их спины белые от изморози и на полосках ткани, связывающие их ноги, прилипла грязь и иней.

Рядом ящерицы пьют собравшуюся воду из замерзшего песка, когда я поднимаю тент нашего шатра. Здесь хорошо и тепло, и слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Я останавливаюсь при входе, чтобы мои глаза привыкли к темноте, но мне все-таки удается добраться до края ковра. Я за что-то задеваю, и Блейк вскидывает голову, смотря на меня. Он не перестает меня удивлять, как быстро его глаза могут стать такими напряженными и зоркими, полностью глазами незнакомца.

— Где ты была?

— Смотрела на Луну.

— Без меня?

— Я не хотела тебя будить, — говорю я, подходя ближе, и зажигая лампу.

Он садится и мягкий свет от масленой лампы скользит по его спине, отливающей словно бронза. Я сажусь с ним рядом и прохожусь холодными пальцами вниз по его сильной бронзовой спине, он вздрагивает.

— В следующий раз я разбужу тебя, — говорю я, и обхватываю его голову рукой, тяну к себе, падая на мятые шелковые простыни. Он позволяет мне тянуть его вниз за собой, пока его лицо не останавливается в нескольких дюймах от моего, и он с интересом смотрит мне в глаза. Его глаза недоступные, словно мокрые листья летом. Я смотрю в эти мокрые листья. Часть листьев, Лана, и за ними, еще виден он, мой мужчина.

— Ляг на спину, муж мой, — тихо говорю я, садясь.

Он повинуется, и я сначала грею руки над огнем. Затем наливаю немного мускусного душистого масла на ладони, растирая их друг с другом. Нагрев масло, я смазываю его кожу. Очень аккуратно я беру его руку в свою, переворачивая.

Он с удивлением шепчет:

— Ты не перестаешь меня удивлять, как такая крошечная ручка может заставить меня чувствовать себя настолько уязвимым и беззащитным. Как странно, что такой великан, как я, может быть сломлен такой простой вещью!

Я смотрю на него с удивлением, а потом сажусь на его бедра, положив обе ладони на его живот и делаю первое длинное массирующее движение.

Потом, мы едим кашу из мисок и пьем козье молоко, покрытое пленкой льда. Он говорит, а я слушаю, с заставшей миской у рта, что он совсем не мягкий. Он не может быть нежным и мягким. И он хочет, чтобы я знала это. Он сделал выводы из всех уроков прошлого, которые с периодичностью всплывают в его голове.

— Мне все равно, — неожиданно прерываю я его.

Мы по-прежнему говорим шепотом, хотя небо уже светлеет. Настало время двигаться дальше. Все мужчины с той стороны нагружаются опять животных. И каждый раз эти бедные животные стонут под ношей, протестуя.

Блейк помогает мне взобраться на спину верблюда, который плавно встает. Расположившись высоко на спине верблюда, с беспорядочно покрытой шерстью головой, раскачивающейся из стороны в сторону и огромными глазами чуть ли не на выкате, мы возобновляем наше путешествие. Ощущение такое, будто я птичка на золотом животном, зависшая на нем и совершенно непрошенная.

Мы двигаемся некоторое время по пустыне, и потом погонщики верблюдов начинают петь, и их страстные глубокие голоса разносятся далеко по дюнам. Каждая строка по длине равна мужскому дыханию, а каждый вдох длине верблюжьего шага. Песни несут с собой океан тепла, песка и слепящего света мечты, гипнотизируя человека и верблюда, которые стали единым, слившимся грациозным существом.

Час за часом мы двигаемся на восток, раскачиваясь в невыносимом палящем зное, рот плотно закрыт платком, защищающим от песка на ветру, мы не останавливаемся даже есть, только молиться. Когда погонщики верблюдов обгоревшие и прекрасные, перестают молиться, я хочу прилечь на песок, но Блейк, лицо которого завернуто в голубовато-белый платок, оставляя только лазурные глаза, словно небо, не разрешает мне этого сделать.

— Ты соберешь от песка еще больше тепла, — он протягивает мне бурдюк. — Пей, пей. В такую жару надо пить, понемногу, но часто, тогда все будет нормально.

В воде есть черный осадок от пыли, но она прохладная. В пустыне вода на вкус не плохая. Все шумно пьют и шумно выдыхают. Я делаю маленький глоток воды, съедаю просо, финики и козий сыр, и хочу порыва ветра, но, когда он приходит то, похож на огненный взрыв, который обжигает мои легкие.

Я чувствую тошноту, головокружение, глаза слепит яркий солнечный свет и изгибающиеся волны тепла, через которые мы упорно продолжаем идти. Какое странное место пустыня! Полностью пустая. Не поддающаяся описанию. Животный помет превращается в пепел за какие-то часы. Если встречается трава то, она становится выжженной, белой. И все же я нахожу ее невероятно красивой и испытываю незабываемые ощущения. Наконец, колокольчик верблюдов приказывает остановиться, Блейк протягивает руку и берет меня на руки.

Я иду с ним и смотрю на солнце, которое становится красно-оранжевым, словно зависший апельсин. Температура начинает быстро опускаться, ночь наступает еще быстрее. Мужчины разбивают лагерь и уже напоили животных. Зажжены костры. Погонщики, пригнувшись на песке, раздувают пламя, костры похожи на красивые ярко желто-оранжевые с красным цветы.

— Разве ты не собираешься меня мыть? Я грязнее, чем вспотевший боров, — поддразнивает меня Блейк.

Я смотрю на него с ухмылкой.

Здесь вода — драгоценна. Мы будем мыть друг друга с отжатой мочалкой.

Когда мы выходим из шатра спустя несколько часов, мужчины уже сгрудились вокруг костра, поедая тушеную баранину, круглые лепешки, приготовленные на раскаленных камнях, и попивают спиртной напиток из фиников. Абдул приносит нам еду на симпатичных голубых стеклянных тарелках. Трудно представить, что они сохранили эти прекрасные кусочки еды просто для нас. У этих диких пустынных путешественников существуют отменные манеры. Я улыбаюсь с благодарностью.

— Награда пустыни, — говорит переводчик с отчетливо слышным акцентом, вежливо склонив голову, — оставим на потом. Награда роскошна.

Я киваю, потому что существует огромная разница между ним и погонщиками верблюдов. Он хитрый и галантный, они благородные и отважные, словно «боевые кони».

Я пережевываю жесткие, жирные куски мяса, наблюдая, как «боевые кони» с энтузиазмом облизывают свои пальцы и деревянные миски. Затем Абдул приносит нам деликатес — ароматный чай в изысканных золотых чашках.

Пустыня безмолвствует, пока мы сами не создадим какой-либо звук. И единственный звук, который слышится сейчас, это мужчины, поющие восхваление своим святым и своему Богу. Эти резонирующие звуки настолько гармонично вписываются в этот вне временной пейзаж пустыни. Я представляю, как их голоса парят по бескрайним просторам песка. И где они исчезают? Может кто-то в конце пустыни слышит его?