Практическая магия - Хоффман Элис. Страница 10

Она шла дальше, по центру города, в своем старом шерстяном пальто, в черных сапогах. Веял легкий ветерок, но день был теплый, и Салли, одетой не по погоде, стало жарко; она скинула на руку пальто. Солнышко прогревало ее сквозь платье, припекало, пробирало до костей. Салли шла с таким ощущением, что словно бы воскресает из мертвых, и, возвращаясь в мир живых, все в нем воспринимала обостренно: прикосновение ветерка к своей коже, мошкару, что роилась в воздухе, запахи, исходящие от земли и молодой листвы, прелесть зелени и голубизны. В первый раз за кои-то веки ей подумалось, как славно будет вновь заговорить, почитать дочкам сказки перед сном, разучивать с ними стишки, называть им весенние первоцветы: аризему, ландыш, сине-лиловый гиацинт. И еще тот беленький, как бишь его, колокольчик, — тут Салли, сама не зная почему, свернула налево, на улицу Эндикотт, ведущую к парку.

В этом парке был пруд — полновластное владение четы довольно-таки противных лебедей, была детская площадка с качелями и горкой и зеленое поле, на котором ребята постарше проводили серьезные футбольные матчи и баскетбольные игры, которые затягивались дотемна. До Салли доносились голоса играющих детей, и она прибавила шаг. Щеки у нее разрумянились, длинные черные волосы лентой развевались позади, — к собственному изумлению, она вспомнила, что все еще молода. Она собиралась пойти по дорожке, ведущей к пруду, но, увидев впереди чугунную скамью, остановилась. На скамье, следуя ежедневному своему обыкновению, сидели тетушки. Салли в голову не приходило поинтересоваться, чем они занимают детей весь день, когда она сама, не в силах выбраться из-под одеяла, лежит в постели, пока до ее подушки не дотянутся долгие вечерние тени.

На сегодняшнюю прогулку тетушки взяли с собой вязанье. Они вязали из черной тончайшей шерсти покрывало на кроватку Кайли, такое мягонькое, что под ним Кайли непременно будут сниться черные ягнята на лугу. Рядом с тетушками, чинно скрестив ноги, сидела Антония. Кайли посадили на травку, там она и оставалась, не меняя положения. Вся компания была в черных шерстяных пальто, лица у всех в предзакатном освещении имели землистый оттенок. Ярким пятном выделялись на солнце рыжие волосы Антонии, такого насыщенного, необычного цвета, каких, казалось, от природы не бывает. Тетушки не переговаривались друг с другом, девочки явно ни во что не играли. В том, чтобы дать им попрыгать через веревочку или поиграть в мячик, тетушки не видели смысла. Такого рода занятия, считали они, — пустая трата времени. Лучше понаблюдать, что происходит вокруг. Сидеть себе, смотреть на лебедей, на синее небо, на других ребят, что носятся с криками и смехом, играя в кикбол и салочки. Лучше учиться быть тихой, словно мышка. Сосредоточиться, пока не станешь неслышной, как паучок, который пробирается сквозь былинки.

Ватага возбужденных мальчишек с азартом гоняла мяч, и наконец кто-то саданул по нему ногой, не рассчитав своей силы. Мяч взмыл в ясную синеву, упал и покатился по траве мимо цветущей айвы. Антония в эти минуты воображала себя голубой сойкой, что перепархивает с ветки на ветку белой плакучей березы. Она радостно соскочила со скамейки, подобрала мяч и побежала навстречу мальчику, которого за ним послали. Мальчишка был лет десяти, не старше, но при приближении Антонии он переменился в лице и стал как вкопанный. Она протянула ему мяч:

— На, бери.

В эти мгновения все дети в парке притихли, прервав свои игры. Лебеди с шумом расправили прекрасные могучие крылья. Салли поныне снятся эти лебеди, он и она, неусыпно охранявшие пруд, словно пара злобных доберманов. Снится, как сокрушенно поцокали языком тетушки, заранее зная, что сейчас произойдет.

Бедняжка Антония глядела на мальчика, который так и стоял, не трогаясь с места и, кажется, даже не дыша. Она наклонила набок головку, как бы соображая, дурачок он или просто такой невоспитанный.

— Тебе он что, не нужен? — спросила она.

Лебеди плавно поднялись в воздух; мальчишка подбежал к Антонии, выхватил мяч и толкнул девочку наземь. Черное пальтишко вздулось на лету пузырем, черные туфельки соскочили с ног.

— Не смей! — крикнула Салли.

То было первое слово, произнесенное ею за год. Его услышали все дети на площадке и дружно припустились бежать как можно дальше от Антонии Оуэнс, которая в отместку за обиду может тебя сглазить, от ее теток, с которых станется подложить тебе в кастрюльку с тушеным мясом жабу, от ее матери, способной за свою дочечку заморозить тебя со злости во времени, замуровать на веки вечные в десятилетнем возрасте прямо на зеленом футбольном поле.

В тот же вечер Салли сложила вещи. Она любила тетушек и знала, что они хотят как лучше, но ей было нужно для девочек такое, чего тетушки обеспечить не могли. Нужен был город, где на ее дочерей не показывали бы пальцем на улице. Свой дом, с гостиной, в которой можно справлять дни рождения — с бумажными гирляндами и клоуном, нанятым по такому случаю, и именинным тортом, — в квартале, где все дома похожи друг на друга и нет ни одного с шиферной крышей, под которой гнездятся белки, с летучими мышами в саду и деревянными панелями, на которые не садится пыль.

Наутро Салли созвонилась с агентом по продаже недвижимости в штате Нью-Йорк и вынесла чемоданы на крыльцо. Тетушки уверяли, что прошлое все равно потянется за нею следом. Что она кончит, как Джиллиан, — неприкаянной душой, которой только тошней становится в каждом новом городе. Бегство — не выход, говорили они, но Салли считала, что это еще нужно доказать. На стареньком микроавтобусе больше года никто не ездил, но он завелся с пол-оборота и урчал, как закипающий чайник, покуда Салли устраивала девочек на заднем сиденье. Тетки предсказывали, что ее ждет жалкая участь, и грозили ей пальцем. Однако едва лишь машина тронулась, как тетушки начали уменьшаться в размерах, пока совсем не съежились, и стало казаться, будто ей машут на прощанье две черненькие поганки, стоя на дальнем конце улицы, где Салли с Джиллиан, бывало, в знойные августовские дни одиноко играли в классики, а кругом черными лужами плавился асфальт.

Салли выехала на 95-е шоссе и покатила без остановки на юг, пока, вся потная, ничего не понимая спросонок, не пробудилась Кайли от перегрева под черным шерстяным одеяльцем, благоухающим лавандой, ароматом которой была всегда пропитана одежда тетушек. Кайли приснилось, что за нею гонится стадо овец; «бэ-э, бэ-э», повторяла она испуганно, перелезая на переднее сиденье, поближе к матери. Салли успокоила ее, прижав к себе и обещав дать мороженого, но с Антонией ей пришлось труднее.

Антония, которая любила тетушек и сама всегда была их любимицей, не желала утешиться. Она была в черном платье, из тех, что они сшили для нее у портнихи на улице Пибоди, рыжие волосы торчали у нее на голове сердитыми хохолками. От нее исходил кисловатый лимонный запах, в котором смешались в равных долях негодование и отчаянье.

— Я тебя презираю, — объявила она Салли, когда они сидели в каюте парома, переправляющего их через пролив Лонг-Айленд.

День выдался необычный — один из тех особенных весенних дней, когда становится вдруг по-летнему жарко. Салли с девочками жевали липкие дольки мандарина, запивая их купленной в буфете кока-колой, и сейчас, когда волнение на воде усилилось, у них подвело животы. Салли только что дописала открытку, которую собиралась отправить Джиллиан, не питая, впрочем, особой уверенности, что ее сестра все еще обитает по прежнему адресу. Наконец-то решилась, писала она неожиданно размашистым, при ее-то аккуратности, почерком. Связала вместе простыни и сиганула из окна!

— Всю жизнь буду тебя ненавидеть, — продолжала Антония, сжимая руки в кулачки.

— Имеешь право, — легко отозвалась Салли, но в глубине души она была уязвлена. Она обмахнула открыткой разгоряченное лицо. Антония умела задеть ее за живое, но на сей раз Салли не собиралась этого допустить. — Надеюсь, ты еще передумаешь.

— Не передумаю, — сказала Антония. — Я никогда тебя не прошу.