Прикоснись ко тьме - Ченс Карен. Страница 17

Легонько взяв меня за локоть, Мирча указал на кресло.

– Луи Сезар не сядет, пока дама стоит, dulceata.

Это означает «моя дорогая» – так он называл меня, когда я, сидя у него на коленях, слушала его сказки. Как было бы хорошо, если бы он по-прежнему любил меня; иначе, кроме Рафа, мне было не на кого рассчитывать, а он явно отключился.

Я плюхнулась в кресло; француз опустился передо мной на колени. Ободряюще улыбнулся. Я мигнула. У этого мужчины – нет, вампира-хозяина – были ямочки на щеках. Большие.

– Вы позволите осмотреть ваши раны?

Я неуверенно кивнула – довольно рискованно доверять вампиру осмотр кровавых ран, тем более что совсем недавно он выглядел очень голодным. Впрочем, подсохшая кровь их уже не интересует, к тому же разве мне было из чего выбирать? Он вежливо попросил у меня разрешения, будто это имело какое-то значение, но я хорошо знала вампиров: в комнате находились два члена Сената, которые будут корчить из себя джентльменов, пока им это не надоест, а потом… потом я буду делать то, что они захотят. Они это прекрасно знали, как и я.

Луи Сезар вновь улыбнулся, и тут мне стало ясно, почему я так его испугалась. Увидев его вблизи, я поняла, что он невероятно, больше всех известных мне вампиров похож на человека.

За исключением Томаса, который имел причину выглядеть как человек, вампиры часто забывают учитывать разные детали – например, дыхание, биение сердца или цвет кожи, которая уж никак не должна напоминать первый снег. Даже Раф иногда забывал, что нужно моргать, и делал это всего несколько раз в час. Но Луи Сезара я могла встретить в толпе и спокойно пройти мимо, приняв за человека, – если бы он, конечно, сменил гардероб. Я начала считать секунды, надеясь, что он перепутает частоту дыхания и собьется. Он не перепутал и не сбился.

Живя среди вампиров, я повидала их тысячи, со всего мира; одни из них были яркими и необычными, как консул, другие спокойными и естественными, как Раф. До сего дня я могла бы поклясться, что сумею отличить любого вампира, но оказалось, что Томас дурачил меня несколько месяцев и я ни о чем не догадывалась, да и Луи Сезар легко мог бы сделать то же самое, если бы захотел. Мне это не понравилось; выходило, что я – такая же, как и миллионы самых обыкновенных людей, у которых нет никакого дара, что у меня нет защиты от существ из другого мира, поскольку я их не ощущаю. Я выросла среди вампиров, но у меня не было и десятой доли той энергии, какой обладали члены Сената. От этой мысли я похолодела – что еще мне предстоит узнать?

Луи Сезар молча смотрел мне в лицо; наверное, ждал, когда я приду в себя и перестану его бояться. Не дождался. Когда с его шеи соскользнул один из блестящих каштановых локонов и упал мне на плечо, я подскочила так, словно меня ударили. Его протянутая рука – видимо, он хотел погладить меня по голове, – застыла в воздухе.

– Mille pardons, mademoiselle [7]. Вас не затруднит откинуть волосы, чтобы я мог осмотреть ваши раны?

Вынув из своих волос золотую шпильку, он протянул ее мне. Я осторожно взяла ее, стараясь не касаться его пальцев. Волосы у меня не слишком длинные – так, едва до плеч; я небрежно завязала их в конский хвост, изо всех сил стараясь подавить в себе отчаянные приступы паники. Какой-то инстинкт, сидевший во мне, инстинкт более древний, чем разум и вежливые слова, произносимые в этой уютной, светлой комнате, вопил и требовал, чтобы я немедленно сбежала и где-нибудь спряталась. Конечно, это была реакция на события минувшей ночи, и все же мне хотелось отодвинуться от Луи Сезара как можно дальше. Усилием воли я заставляла себя сидеть спокойно, пока он осматривал мою голову, и делала вид, что руки у меня вовсе не покрылись мурашками, а сердце не колотится так, словно речь идет о моей жизни. Не знаю, откуда взялось это ощущение, но горький опыт научил меня доверять инстинкту, а инстинкт велел мне спасаться.

– Ah, bon. Се n'est pas tres grave [8], – пробормотал он и, взглянув мне в лицо, ослепительно улыбнулся – Ничего страшного, я хотел сказать.

Я сделала над собой усилие, чтобы не закричать во весь голос.

Луи Сезар выпрямился и подошел к столу, а я внезапно почувствовала, что могу дышать. Тогда я стала вспоминать, что так меня напугало, но ничего не вспомнила. Если судить по лицу, которому Луи Сезар попытался придать дружеское выражение, он был старше меня лет на пять-шесть, но если по его одежде – на несколько веков. Взгляд его серо-голубых глаз был мягок, движения изящны и грациозны, и вместе с тем в нем не было ничего такого, что отличало бы его от простого смертного. Нет, определенно у меня расшатались нервы – а что вы хотите, за одну ночь я пережила два покушения на свою жизнь, – и все же я никак не могла понять, почему меня беспокоил именно Луи Сезар.

Он приблизился, и меня вновь охватила паника. Я следила за ним, как следит за хищником маленький зверек: затаился и ждет, что, может быть, враг его не заметит и пройдет мимо. Луи Сезар вновь опустился возле меня на колени, утопая в волнах атласа и кружев; его роскошные каштановые пряди поблескивали в свете ламп. Поставив рядом с собой аптечку, он достал антисептик, вату, пакетик с влажными салфетками и разложил все это на полу возле камина.

– Сейчас я промою вам рану, мадемуазель, и, как смогу, наложу повязку, а завтра придет медсестра и сделает все как следует.

Он был спокоен и даже весел, но я едва сдерживалась, чтобы не броситься к двери.

Бледная тонкая рука, утопающая в кружевах, легла на мою – грязную, испачканную в крови. Холодные пальцы слегка сжались, словно Луи Сезар хотел меня приободрить. Напрасный труд. Я-то прекрасно знала, что в любой момент эта рука может превратиться в стальной капкан. Осторожно ощупав рану, Луи Сезар начал ее промывать. Хотя было совсем не больно, я дернулась и закрыла глаза. Появилось нехорошее чувство – мне казалось, я знаю, что сейчас произойдет.

– Мадемуазель, вам нехорошо?

Его голос прозвучал откуда-то издалека, словно эхо. Почувствовав знакомое ощущение дезориентации, я тряхнула головой, пытаясь прийти в себя. Я боролась изо всех сил, стараясь стряхнуть сонливость, упорно не желающую отступать. Я не хотела видеть то, что мне предстояло увидеть. Но, как обычно, мой дар оказался сильнее; он всегда оказывается сильнее. Я сдалась, и сразу в лицо ударил порыв холодного ветра – я находилась уже не в комнате. Сделав глубокий вдох, я открыла глаза.

Из распахнутого окна веяло прохладой; была ночь. Легкий ветерок пощипывал кожу, отчего по ней бегали мурашки. Окно было похоже на мозаичное, только с бесцветными стеклами, и не было рисунка, кроме маленьких алмазных вкраплений, сверкавших там, где соединялись между собой кусочки стекла. Оконное стекло было толстым и волнистым, как в некоторых старинных домах в Филли, через него было почти ничего не видно. И все же что-то меня сильно тревожило.

Я огляделась по сторонам и увидела зеркало. В нем что-то отражалось, но что именно, было трудно разобрать, поскольку в комнате царил полумрак, свет падал лишь от нескольких свечей и слабого огня в камине. Зеркало можно было считать шедевром: огромное, в массивной золоченой раме и такое же монументальное, как тяжелая резная мебель, стоявшая в комнате. Все здесь говорило о богатстве и роскоши: и огромная кровать из вишневого дерева с бархатным балдахином, в которой отражался огонь мраморного камина, и каменные стены, увешанные красочными гобеленами такой свежей расцветки, словно их соткали только вчера. На столе в тонкой фарфоровой вазе стоял букет темно-красных роз. Однако меня привлекла не эта красота, а то, что отражалось в зеркале.

Я увидела кровать; на ней на коленях стоял мужчина. Я не узнала его, поскольку его лицо было скрыто под черной бархатной маской, которая несколько напоминала смешную маску из тех, какие надевают на Хеллоуин, но мне в тот момент было не до смеха. Может быть, потому, что, кроме маски, на мужчине ничего не было. Густые локоны падали ему на плечи, переливаясь в свете свечей всеми оттенками бронзы и золота. Теплый золотистый свет играл на мускулистой груди и плоском животе, поблескивал в капельках пота, которые не успел высушить ночной ветер, отчего казалось, что на мужчине надета прозрачная, усыпанная бриллиантами рубашка. Он был словно ожившая золотая статуя с тем отличием, что у статуй не бывает эрекции. Я сглотнула, и мужчина в зеркале тоже сглотнул, и его голубые глаза расширились, когда он все понял.