Заря маладжики (СИ) - "Elle D.". Страница 13

- Что ты понимаешь, дитя, - низким голосом ответила Хусака-ханум - старшая из женщин, и, как понял Алем, самая опытная. - Разве в росте и ширине плеч сила воина?

- А в чём же ещё? - девушка округлила свои и без того круглые глаза, и Алем чётко увидел: она строит дурочку, прикидывается такой же, как её подруга-ровесница, пока что молча слушавшая разговор.

Хусака-ханум назидательно подняла палец, в солнечном свете блеснул камень тяжёлого перстня.

- В разуме, дитя. Сила в теле, но тело направляет разум, и ничего не стоит могучий стан без умелого языка.

- О, если так судить, то ты права, Хусака-ханум, - рассмеялась её собеседница. - У Тагир-бея воистину самый умелый язык из всех!

- А ты разве со многими из мужчин лежала, Субхи? - удивлённо спросила третья женщина, и Субхи - так звали эту круглоглазую плутовку - снисходительно рассмеялась.

- Я лежала со всеми, с кем стоит возлечь, милая Зулейка - с нашим повелителем Сулейном-пашой и тремя его сыновьями. И тебе бы стоило попробовать всех, а не ходить на привязи за своим Каджой.

- Да разве же мне это решать? Каджа-бей сам выбирает меня всякий раз, когда изволит...

- Ещё бы он тебя не выбрал, ты глядишь на него всегда, как корова. Поглядела бы ты так хоть разок на Руваля или Тагира... а впрочем нет, - она опять рассмеялась. - Руваль-бея оставь лучше мне.

- Снова ты вздор болтаешь, Субхи, - вздохнула Хусака. - Знаешь ведь, что Руваль-бей не сделает тебя своей женой, когда боги призовут Сулейна-пашу.

- Может, и не сделает. А может, и сделает.

- Как бы там ни было, это не важно. Наш долг - ублажать их всех, не отдавая предпочтения никому.

- Но ты же, Хусака-ханум, сама отдаёшь предпочтение принцу Тагиру, - заметила Субхи, и Алем заметил недобрую искру в её чёрных глазах. Хусака же была то ли слишком беспечна, то ли чрезмерно самоуверенна, чтобы придать этой искре значение.

- Это нельзя называть предпочтением, - помедлив, сказала она. - Я полагаю, что оба мои сына родились от его семени - когда ты сама станешь матерью, Субхи, то поймёшь, что женское сердце чует такие вещи. И да, когда он со мной, это не так, как с остальными нашими повелителями. Небо становится всё в алмазах и сердце моё поёт, собравшись горящим шаром в лоне...

- А каково это? - с любопытством спросила Зулейка. - Каково быть с принцем Тагиром?

- О, это чудесно, Зулейка. Его руки сразу везде, и язык его проникает в такие глубины плоти, о которых ты не ведала, пока он тебя не коснулся. Его поцелуй закрывает небо и звёзды, и меч его, проникая в тебя, пронзает твоё сердце насквозь. Когда ты в его руках, нет богов и нет тебя самой, а есть только тот жаркий шар в твоём лоне.

Алем слушал, онемев от изумления. Они что, о Тагире говорят? О том самом принце Тагире, который вот уже несколько недель ежедневно ставит его на карачки, сухо тычется своим членом ему в зад, брызжет семенем ему на бедро, а потом прогоняет? Или во дворце есть ещё какой-то принц Тагир, о котором Алем никогда не слышал?

И словно в ответ на его слова, умиротворённая тишина, установившаяся после слов Хусаки, разорвалась язвительным смехом Субхи.

- Слушай, слушай, Зулейка, развесь уши пошире. Наша Хусака-ханум влюблена в Тагир-бея, о том всем известно. Я тебе лучше о нём расскажу. Он животное. Грубое, алчное, похотливое животное, которое берёт тебя там и тогда. когда захочет. Однажды я столкнулась с ним в Перламутровом Коридоре, евнухов не было рядом, я поклонилась, а он развернул меня, бросил на стену и воткнул свою палку мне в задний проход. В другой раз он привязал мои руки и ноги к столбикам кровати, и вертел языком в моём лоне до тех пор, пока я не стала кричать. Ещё в другой раз он кусал мою грудь, так что у меня потом неделю болели соски, и сосал мой язык целый час, так что рот потом нельзя было раскрыть.

- Но всё это тебе понравилось? - заворожённо прошептала Зулейка, не сводя с Субхи глаз.

Субхи вздохнула:

- О да. Это грубые и жестокие ласки, но от них можно сойти с ума. Хусака-ханум уже и впрямь сошла, видишь, какими словами говорит о нём? Точно он ангел. А он животное. Прекрасное животное, но неуправляемое и дикое, и он растерзает тебя, если не угодишь ему, так и знай.

Алем сглотнул и пошевелился, впервые за всё время, что просидел, застыв, в ветвях апельсина. Щёки у него пылали. И хуже того - его член, налившись тяжёлой, дурной кровью, мучительно вжимался в завязки штанов под туникой. То, что эта женщина сказала сейчас о Тагире... Алем ничего этого никогда в нём не видел. Ни мучительно долгих поцелуев - да вообще никаких поцелуев, Тагир ни разу не коснулся его тела своими губами, - ни грубых, распаляющих тело ласк. Ничего. Повернулся, встал на колени, пшёл вон. Алему даже в голову не приходило, а со всеми ли своими наложниками он такой, а может ли, умеет ли по- другому. И какое это вообще имело зхначение? Дни и недели проходили в ожидании, в надежде. что Тагир вот-вот наиграется им и наконец оставит в покое. Но сейчас, слыша, как говорят о нём эти женщины: одна - воспевая в слащавых любовных стихах, другая - порицая его животную сущность так, что это было лучше любой похвалы, - слыша всё это, Алем вдруг почувствовал то, что не должен был чувствовать никогда, что просто не может чувствовать ибхал. Обида. Ревность. Почему они? Почему не...

Он разжал руки и соскользнул с дерева, не заботясь, что стражник может заметить его. Милостью Аваррат, не заметил, и Алем, спотыкаясь, кинулся к себе, в тёмное прохладное ущелье конюшни, прижался там к скале пылающей головой...

Вечером следующего дня, когда принц Тагир велел ему встать на карачки, Алем медленно снял одежду, сложил её на ковре. Посмотрел на принца, поймал его нетерпеливый, отчуждённый взгляд - и выпалил:

- Почему ты никогда не ласкаешь меня?

Кажется, ему удалось Тагира по крайней мере удивить. Равнодушие вмиг исчезло из его глаз, сменившись чистым, неподдельным, по-детски наивным недоумением. Алем смотрел на него, на эти покатые сильные плечи, негустую чёрную поросль на груди, крепкий багровый член, покачивающийся напротив упругого живота, сильные длинные ноги... смотрел и думал о том, что сказала Субхи-ханум, и его собственный член наливался кровью, поднимался, словно бунтуя - впервые за все ночи, что он провёл в постели этого человека.

Тагир опустил взгляд, и Алем понял, что тот тоже это заметил. Он заставил себя не дрогнуть и не опустить головы. Наоборот, только выше вздёрнул подбородок, глядя на принца с открытым вызовом.

И Тагир ответил на вызов, ответил так, как только и мог ответить.

- Разве ты женщина, чтобы тебя ласкать? Ты ибхал, - грубо сказал он и, толкнув Алема в спину, навалился на него и овладел, быстро, резко и равнодушно, как делал всегда.

Только Алему отчего-то казалось, что в тот день принц получил от его безвольного придавленного тела чуть меньше радости, чем обычно.

Тагир-бей переменился. Не слишком, не настолько, чтобы это заметили окружающие - но Алем видел его каждый день, и он прикасался к Алему каждый день, и эти прикосновения говорили больше, чем слова. Он стал не так груб, слегка задумчив, медленнее пил, и дольше колыхались кольца дыма, которые Тагир выпускал из своих губ в потолок. Он стал иногда вздыхать - Алем никогда прежде не видел, чтоб принц вздыхал; и что-то чертил иногда гусиным пером на свитке в сиянии лунного света, ложащегося на Лежбище Аваррат. Он даже как-то забыл прогнать Алема после соития, и искренне удивился, обнаружив его наутро в постели рядом. Удивился, но не разгневался. Тагир-бей теперь реже гневался и время от времени мечтательно улыбался. В улыбке этой таилось едва заметное, почти невидимое томление, при виде которого Алему больше всего на свете хотелось повторить свой давнишний подвиг - схватить сиятельного принца за чуб и окунуть головой в холодный фонтан, чтоб опомнился наконец.

Он влюбился, сиятельный принц Тагир иб-Сулейн, третий сын правителя Маладжики. И Алем, к великому своему сожалению, знал, в кого.