И снова о любви - Розенталь Лорейн Заго. Страница 2

— Саммер, твои родители дома? — спросила мама с водительского места.

Я едва сдержала смех. Можно подумать, нам по восемь, а не по шестнадцать лет. Но мать была убеждена: родители обязаны всегда заниматься своими детьми. Поэтому и пошла в учителя — чтобы встречать меня у дверей школы после уроков и вместе проводить августовские вечера на Кони-Айленде. Она сетовала, что отец редко бывает дома, хотя и не по своей вине — он работал детективом в отделе по расследованию убийств на Манхэттене, а город просто заполонили преступники.

— Дома, миссис Митчелл, — пролепетала Саммер, и мне показалось, что она отвечает как мамина ученица. Дети боялись мою мать и чуть не писали в штаны, когда она рявкала своим хриплым голосом на весь класс.

Дома в квартале, где жила Саммер, все как на подбор отличались двойными парадными дверями, величавыми эркерными окнами и элегантными крышами. Когда мы припарковались у тротуара, ее родители обустраивали крохотную клумбу во дворе.

Мы жили на Флэтбуш-авеню, наш дом не был ни большим, ни величавым, а почти таким же, как у Эвелин: кирпичный, двухэтажный, с тремя спальнями, сорока лет от роду, но гораздо уютнее. На нашей лужайке возвышалась оставленная прежним хозяином статуя святой Анны. Я была уверена: она знает, что ее бросили. «Это мать Пресвятой Девы Марии, — сказала мама. — Выселить ее — большой грех». В дождливую погоду по щекам святой Анны лились слезы.

Узнав про статую, Эвелин решила, что мы спятили. Она всегда закатывала глаза, когда мать вспоминала о религии. Сестра называла маму липовой католичкой — одной из тех, кто ходит в церковь как в кафе, чтобы следовать тем законам, что им по душе. Мы и в самом деле посещали службу лишь изредка, на Рождество и на Пасху, и не воздерживались от мяса по пятницам во время поста. Однажды мама даже подписала петицию за разрешение абортов, которую нам принесла дама из Национальной организации женщин. «У женщин должно быть это право, — заявила мать, поймав мой насмешливый взгляд. — В мире и так полно нежеланных детей». Я посмотрела на святую Анну в голубом со сколами платье, с покрытой золотой шалью головой, держащую на руках малышку-дочь, и в то мгновение мне показалось, что вид у нее печальный.

— Саммер с кем-нибудь встречается? — спросила мать.

Через несколько часов после возвращения от Эвелин мы сидели в гостиной и наслаждались ветерком, проникавшим в комнату сквозь противомоскитную сетку. За окном слышался треск пиратских петард. Я красила ногти на ногах и в сумерках едва различала, что делаю, но включать свет не хотелось, потому что темнота скрадывала неказистую мебель и делала незаметной дырочку в диване — в прошлый сочельник мама, перебрав эгг-нога, [1] случайно прожгла обшивку сигаретой.

— Пока нет. Со студентом они расстались, — сказала я, вспоминая других бывших парней Саммер.

Как-то раз я поинтересовалась, скучает ли она по ним. Саммер пожала плечами и ответила: «Я не часто вспоминаю мальчиков из прошлого. С ними было хорошо, но в моем будущем им не место». Меня удивило ее безразличие, однако я решила, что она, возможно, права.

— Значит, она сейчас без парня? С ума сойти! — сказала мама, попыхивая сигаретой.

Мне не нравилось, что она так много курит. Не хватало, чтобы она заболела или чтобы в конце жизни ей пришлось ходить с кислородным баллоном. Раньше я умоляла ее бросить, но она и не пыталась — слишком сильно укоренилась привычка. Или упрямство не позволяло. Курение было для нее еще одним маленьким удовольствием. Так что теперь я переживала за нее молча.

— Влипнет Саммер когда-нибудь, если ты понимаешь, о чем я.

Еще бы! Я прекрасно помнила, как мать предупреждала Эвелин — все без толку. На зимних каникулах в выпускном классе Эвелин сообщила родителям, что «влипла». Затем она получила свидетельство о среднем образовании, перед Пасхой вышла за Патрика, а дождливым июньским утром родила Кирана.

Позже я заняла ее спальню. Еще до того, как мы успели доесть остатки свадебного торта Эвелин, мама навела там порядок. «Студия» — так теперь называлась у нас эта комната. Там я рисовала интересные лица. А они попадались повсюду — в школе, в метро, в супермаркете. Свои работы я показывала только маме и учителям рисования, потому что другие оценить не могли. Мама подмечала особенности разреза глаз, изгиба рта. Она считала, что мне передались ее художественные способности, те самые, благодаря которым она сочиняла свои романы, которые никогда не заканчивала.

«Я могла бы стать писателем, — порой говорила она. — Или редактором в большом издательстве». Потом, посмотрев на меня, улыбалась, словно все это чепуха, и добавляла, что я — ее лучшее творение. И что у меня будут все возможности, которыми она так и не смогла воспользоваться.

Я и не ожидала, что возможность представится так быстро. В день, когда мы с мамой приехали домой после барбекю, я заснула на доставшейся мне от Эвелин кровати с балдахином. Меня разбудили знакомые звуки: поворот папиного ключа во входной двери, мамины шаги в прихожей, поздний ужин и разговоры на кухне.

Однако в этот раз я не услышала обычных фраз вроде «счет за электричество», «водопроводчик», «этот зараза-сосед опять поставил машину так, что к дому не подберешься». Сегодня речь шла о телефонном звонке и деньгах, и мамин голос непонятно отчего звучал радостно.

— Дождемся утра, Нэнси, — произнес папа.

— Но ведь это замечательно, Том, — отозвалась мама.

Она вошла в мою комнату поделиться новостью, которая отнюдь не показалась мне замечательной:

— Умер дядюшка Эдди.

Я увидела стоящего в коридоре папу, маму у моей кровати и дядюшку — в своем воображении. Это был папин дядя, холостяк, который жил один в съемной квартире.

— О… — только и смогла ответить я.

Мы с папой частенько навещали дядюшку Эдди. Он обожал телевикторины и угощал меня шоколадными конфетами из большой коробки. У меня всегда сжималось сердце от жалости, когда я представляла, как он смотрит по телевизору шоу «Цена удачи».

— Ничего замечательного, мама. — У меня дрогнул голос.

Она откинула мои волосы и бросила взгляд на папу — так она смотрела на него всякий раз, когда у меня дрожал голос. Однажды я услышала, как мама сказала ему: «Подумай только: у таких крепких орешков, как мы, родился такой нежный цветок!»

Действительно, в отличие от меня они с папой были крепкими орешками, но не по своей воле. В маминой семье любили выпить, ни один из ее четырех братьев ни разу не приходил к нам в гости. Отца воспитала овдовевшая мать — моя бабушка, — которая не разгибая спины работала в благотворительной больнице, чтобы платить за крохотную квартирку. А за тридцать лет службы в полицейском управлении Нью-Йорка мой папа насмотрелся ужасов.

«Дети в наши дни такие избалованные», — твердили отец с матерью. В их глазах любой, кто ел три раза в день и имел двоих работающих родителей, был избалованным.

— Знаю, Ариадна, — сказала мама. Она упорно называла меня полным именем. — Но он сделал для нас доброе дело. Оставил нам все свои сбережения — сто тысяч долларов. Теперь ты можешь выбрать любой колледж, который тебе по душе, а осенью мы переведем тебя в Холлистер.

Итак, я могла выбирать любой колледж, а осенью меня ждал Холлистер.

Я не знала, как сказать маме, что не хочу переводиться. Куда мне до таких девиц, как Саммер, которые получали отличные отметки, не открывая учебника, и не выходили из дому, если туфли не гармонировали с сумочкой. Пусть в моей школе — не такой престижной — меня в упор не замечали одноклассники, зато она была неподалеку. И по крайней мере меня любили учителя. Поэтому я втайне понадеялась, что родители забудут о Холлистере.

Спустя некоторое время они затихли у себя внизу, а ко мне сон все никак не шел. Я уселась у окна, смотрела на звезды в безоблачном летнем небе и старалась думать о дядюшке Эдди, о его сбережениях и о том, что ему некому было их оставить, кроме нас.