Невские берега (СИ) - "Арминьо". Страница 10

И тут меня осенило. После алгебры подошел к Кате Завадской и спросил, не знает ли она телефон Тимура. Катя отреагировала в точности, как Ниночка, но при этом жутко покраснела, и я возликовал. «Катюш, - начал я самым проникновенным голосом. – Слушай, я серьезно. Я просто очень волнуюсь. Вчера он твердо обещал прийти, а сегодня его нет. Я боюсь, понимаешь? За него боюсь. И не без причины». В Катином сердце бушевала буря. Дева явно чуяла какое-то западло, только не понимала, с какой стороны подстава.  Я же враг, я над ее любимым Тимурчиком стебусь с утра до ночи, у меня ж ничего святого нет. Но я говорил очень серьезно, насколько мог серьезно. И выглядел, наверное, полным идиотом, да в общем,  пофиг. «Господи, Катя, - сказал я. – Ну ты сама можешь ему позвонить? Не надо мне ничего, просто позвони и спроси, живой он там или как?» И Катя сдалась. Мы с ней пошли в канцелярию, секретарь пустила нас (на самом деле, Катю) к телефону “по важному делу”, и Завадская на память набрала номер, прикрывая диск розовыми перстами. Я стоял и молился самым натуральным образом, чтобы мне оказаться дураком, чтобы все как-нибудь нормально разрешилось. Бог меня любит – комиссар снял трубку. Катя, стесняясь и кокетничая, спросила, а чего он не в школе… ах, заболел!.. Простуда?..  Даже в больницу ездили? А то тут Гонтарев просто с ума сходит… Что? Здесь... Сейчас дам. Я взял трубку, и комиссар, живой и сонный, продиктовал мне адрес этой самой конспиративной «рабочей» квартиры. Я поцеловал Завадскую в щечку (она обомлела настолько, что даже не успела толком воспротивиться), схватил сумку и покинул школу. Куртка осталась в гардеробе - и черт с ней, повисит до утра. Два урока НВП, физика и астрономия пройдут без меня, а я мчался в сторону “Василеостровской”, как в попу раненный олень. На последнюю мелочь купил у метро апельсин. Все же к больному еду...

8т

Сашка примчался после двенадцати, наверное, сбежал с уроков. Встрепанный, глаза горят. Ну отлично. Еще когда утром Катя позвонила, до меня доперло, что я и не подумал дать ему свой телефон и адрес. Идиот. И обижаюсь, что не звонит. Ну нормально, а? Короче, Сашка притиснул меня к сердцу, сунул апельсин и начал с порога стебаться.

"Конспиративная квартирка!" - восхищался он, обходя дозором нашу непомерную трешку со свежепокрашеной лепниной. "Ух ты-ы! Я в сердце вражеской крепости". Глаза у него подозрительно поблескивали, и гнал он как-то уж совсем неуемно.

После жаропонижающего укола мне здорово полегчало, поэтому я бродил за ним по комнатам в своей синей пижаме, как щенок, и радовался, что Сашка у меня есть. Нет, ну правда. Как я раньше жил без этого дурака с бас-гитарой и Лакснессом? Непонятно.

В итоге я распотрошил холодильник и принялся потчевать гостя обкомовскими деликатесами, потому что не знал, как еще выказать безмерное счастье от его визита. Притащил свой японский кассетник и достал бутылку шампанского, а Гонтарев окончательно зашелся и сказал, что в следующий раз вместо апельсинов придет с цветами. Я засмеялся, кивнул, и сказал, что все, что ему угодно. Сидел, ел Сашкино подношение и таращился в пространство как полный псих. Наверное, у меня все-таки была температура, потому что реальность как-то подплывала.

Радость моя, правда, скоро поубавилась, потому что Сашка сказал, что зашел ненадолго - надо собак гулять. Он посидел со мной с часик, сияя и страшно глумясь над "чахоточным принцем”, выпил глоток шампуня, слопал бутерброд с икрой, дождался докторшу из местной поликлиники и сбежал.  Докторша долго меня тыркала, выслушивала, ковырялась в медкарте, а я смотрел в окно и переезжался. Если поразмыслить -  от питерского одиночества я кинулся, можно сказать, Гонтареву в распростертые объятия, прогулял репетитора, два раза наврал отцу, простыл и вообще сделал много такого, чего не надо бы делать никогда. Сегодня говорил с ним про самодеятельность и чуть было не согласился поставить на школьной сцене под Новый год "Пир во время чумы". С музыкальным сопровождением. Вот Ниночка-то обрадуется. А самое плохое - я дико по нему скучал. Аж скулы сводило. Только он за дверь вышел, так и...

Инстинкт самосохранения намекал мне, что я охуел, а логика подсказывала, что я неминуемо влечу в неприятности и большой скандал. Вот только отказаться от этой дружбы я не мог.

- ... И принимай эти капельки три раза в день, - закончила докторша, черкая в рецепте. Я благовоспитанно кивнул, и она отвалила. А я остался один на один со своей температурой и постепенно темнеющим окном. И было мне тоскливо. Я неумело помолился, чтобы все как-нибудь разрешилось к лучшему, сбился, потом понял, что уже час сижу, обняв сам себя за плечи, и раскачиваюсь. В Москве для таких, как я, есть Кащенко, а что в Питере - не знаю.

9а

Звонок защебетал, практически сразу же распахнулась новая железная дверь, и я выдохнул с облегчением и даже, кажется, на радостях его обнял. Комиссар, домашний и всклокоченный, в какой-то нелепой васильковой пижамейке стоял и буквально сиял мне навстречу. «Что, комиссар, не Мадрид у нас погодка?» - спросил я, чтобы что-то сказать. «Вообще не Мадрид! - весело согласился он. - Что, атаман, школу прогуливаем? Ну молодец!» - «У меня задание, комиссар, мне можно. Я тебе витаминку принес и пламенный привет от Катеньки!»  Он отобрал у меня апельсин и закрыл дверь на сто пятьдесят ключей, цепочек и засовов.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но дом комиссара меня сразу окатил холодным презрением - словно и вправду каземат. Он был выскоблен до блеска, холоден и неуютен, Тим выглядел там заложником. Окончательно мне стало противно, когда я заметил ментовскую черную дубинку, по-хозяйски висевшую у входа. Там и пахло как-то не по-жилому, а так, по-казенному, не то гостиницей, не то конторой.  Натурально - вражеская крепость, замок рыцаря Като. Тим сразу протащил меня в свою комнату, и я бы не удивился, если бы в углу у него валялась охапка соломы, а на стене болтались цепи, но нет, все было нормально, даже очень. Какая-то космическая модель на подоконнике, ковер, кровать… все как у людей. И та же чистота, ничего нигде не набросано, словно к ним кинохроника  через час должна приехать, снимать фильм про счастливое детство. Из книг - только учебники на полочке. Ясно, чего он такими голодными глазами смотрел на мои роскошества. И ни пылинки, ни соринки, все по струночке. Я бы в таком жилище долго не протянул, а этот вот как-то умудряется…Тим ходил за мной по пятам, и это было ну, мягко говоря, непривычно. От его герцогских повадок не осталось ни следа, а я, по чести сказать, был ужасно рад. Насколько выморочное было все кругом в этом жилище, настолько живым и настоящим был мой комиссар. И да, это была самая обычная простуда, как полагается, с кашлем и соплями, дня на четыре минимум.”Температура-то у тебя есть?” - спросил я его. “Есть, наверное, - отмахнулся он, - я не знаю, градусник вечером папа принесет, если вспомнит”. На самом деле, он весь горел, и глаза у него были красные. Ну ясно - дождь, холодно, а он в своей курточке еще сколько времени в холодном парадном просидел. Так что заболел он отчасти из-за меня.

Нельзя сказать, чтобы я чувствовал себя виноватым, - вольно же быть таким пижоном и шляться в чем попало. Но он был так рад, что в его ледяную крепость пришел хоть кто-то с воли, и мне, если честно, было ужасно приятно. Когда Тим не лезет на бочку и не изображает комсомольца с плаката, он отличный чувак. Он потащил меня в кухню (еще один образцово-пустынный зал), выгрузил из холодильника всякую всячину, настрогал бутеров с парадной твердой колбасой, добыл жестяночку с красной икрой, даже шампанское откуда-то вынул, а сам сидел, вцепившись в дурацкий апельсин, как в фиал с чудодейственным бальзамом. В общем, я от души веселился, вспоминая мультик «Бобик в гостях у Барбоса», но Тимуру об этом, ясное дело, говорить не стал. Услышав, что я ненадолго, он приметно сник, но я пообещал прийти на следующий день, принести книжек каких-нибудь. «Только на сей раз давай после уроков, - наставительно заметил комсорг, - а то я обещал, что ты больше не будешь прогуливать!» Да пошел ты лесом, комиссар, вольно ж было брать на себя невыполнимые обязательства! Тим посмотрел на меня печально и сказал: «Ради всего святого, Монтрезор!..»  И я понял, что, кажется, попался. «Посмотрим, - буркнул я, - ну разве что ради твоей характеристики, зануда! Где тут у вас курят?» Не курили у них нигде. Можно было бы выскочить на улицу, но трепаться с комсоргом мне хотелось больше, чем курить. В лесах ленинградской области пачками дохли медведи. Тим валялся на кровати с фужером шампанского в руке, я сидел рядом на полу, и мы гнали, как не гнали даже на репетициях «Ондатров». Я, конечно, рассказал ему про нашу  группу “Записки ондатра”, про бесславную ее кончину и про отъезд моего лучшего друга и моей девушки. Оказалось, ни о чем об этом комсорг не подозревал, а про «тяжелую ситуацию» вставил просто так, по шаблону. Или по внезапной интуиции – кто его разберет, этого испанца. Под конец гон достиг уже гомерических пределов, и я предложил ему поставить на ближайшие праздники – ну вот хоть на 7 ноября – «Пир во время чумы», прикинь, с девками, музыкальное сопровождение свое! И ты, конечно, Вальсингам, в белой рубахе, все дела, голова алой тряпкой повязана, как у гаррибальдийца! Ты прикинь, как круто будет: гимн в честь чумы, нараспев, под басуху и грохот кружек об сцену! Комсорг посмотрел на меня смеющимися глазами, постучал пальцем по лбу и сказал, что тогда с него папа точно всю шкуру спустит. При чем тут Пушкин?  На 7 ноября, «Пир во время чумы»! Ну ты вообще, атаман, соображаешь, что несешь? И мы ржали еще минут пять, два дурака. Договорились во избежание дурных подозрений перенести постановку на Новый год, и чтоб Ниночка непременно правила телегой, в которой сидел весь педсостав и махал еловыми веночками с черными лентами, шариками и канителью. А потом мне надо было убегать к своим собачкам. Я смахнул слезу, на прощание крепко обнял больного друга и скатился по ступеням, пообещав завтра прийти проинспектировать, как он тут справляется со своей хворью.