P.S. Я тебя ненавижу! - Усачева Елена Александровна. Страница 29

— Тот парень передавал тебе привет, — выскочил из кафе Овсянкин. — Беспокоился о твоем здоровье.

— Заботливый какой!

Из груди вырвался большой болезненный вздох. Словно последний воздух вышел. Стало грустно и тяжело. Ничего не хотелось.

Эля обняла березу.

— Предупреждал, что с тобой связываться нельзя. Говорил, что ты всех своих парней вгоняешь в гроб, а как полнолуние — приходишь на их могилы и танцуешь джигу.

— Дурак.

— Ты с ним встречалась?

Эля зажмурилась. Хорошо живется роботам. Ненужную информацию взял и стер, а тут носи в себе, мучайся. Она же старалась забыть. Очень старалась.

Да, она встречалась с этим парнем. Севка Костыльков. Как он сам любил говорить — Всеволод Станиславович. По знаку Зодиака — Скорпион. Это произошло незадолго до того, как Эля ушла из класса. Ушла, потому что ненавидела одного человека. Сашка Максимихин. Ненавидела за то, что постоянно цеплялся, что увел лучшую подругу, что… Какая теперь разница за что. Он ее бесил самим фактом своего существования. И она решила, что может все изменить. Что имеет право вернуть гармонию в мир — наказать того, кто ей был так неприятен. И она сделала так. Остальное уже было неважно. Вот только Севка. Его появление и уход задели. Но об этом вполне можно было забыть.

Они с Алькой ехали в автобусе. Молчали. Эля глядела в окно. И там, за окном, словно развернулся огромный киноэкран. Зачем она начала все это вспоминать?

Излет восьмого класса. Вдруг стала замечать, что Костыльков на нее смотрит. Пристально. Подолгу. И еще это движение тонких губ. Он называл ее «воительницей» и «девушкой-загадкой», сам обожал все таинственное. Утверждал, что у них в классе есть тайное общество, что-то типа масонской ложи. Что вступающие туда приносят присягу и расписываются кровью в специальной книге. Они несколько раз ходили ночью в парк, он врал, что это тренирует волю. Эля темноты не любила. Плохо в ней ориентировалась — вокруг оказывалось много непонятной пустоты. После ночных вылазок дома был отец, и она пыталась спрятаться от него в комнате, а он орал, что Эля материнской породы — гулящая. Все это вместе давало наутро головную боль, так что она даже улыбнуться Севке не могла. И тогда он ее прозвал «Lady of Ice» и еще пел неприятно скрипучим голосом:

Ронял тяжелое немецкое имя:

— Манфред Алоис Зегит, а по-простому Фэнси.

Эля отпихивала его. Все-таки отличник — это диагноз.

Он ее целовал в щеку, касался сквозь ткань одежды груди. От этого движения происходило что-то странное — во рту пересыхало, чуть кружилась голова. Хотелось просто обнять, почувствовать через рубашку его тело, непривычно жесткое, костлявое.

Севка все допытывал, что она хочет от Максимихина.

— Ну, скажи — что? Сама говоришь, ты в него не влюблена!

— Ты его вблизи видел? Кому он нужен?

— Тогда зачем ты все это устраиваешь? Травишь его, какие-то интриги плетешь? Чего ты добиваешься? Хочешь, чтобы Дронова от ревности с ума сошла?

— Пускай Дронова идет, куда хочет. Она никому не нужна. Я просто делаю так, как должно быть.

— Что должно быть?

Она молчала. Ну, как тут скажешь, что для мировой гармонии надо, чтобы Максимихин исчез. Это была ее идея. Ее смысл жизни. Она должна всему миру доказать, что Сашка не достоин носить гордое звание человека.

— Но ты же делаешь себе хуже? — удивлялся Севка. — Смотри! С тобой уже никто не дружит, никто не разговаривает.

— Ты разговариваешь!

— О! Девушка-загадка! — Костыльков падал перед ней на колени и демонстративно бился лбом о землю. — Ни один компьютер в мире никогда не разгадает тебя. — А потом спокойно вставал, отряхивал колени, целовал ее и шептал в ухо: — У тебя наверняка есть кнопка перезагрузки. Инопланетяне что-то напутали в программе.

Он не верил, что все слишком просто. Ему виделись очередные тайны и секреты.

Внезапно она получила от него смс: «Прощай, девушка изо льда!» Утром даже не повернулся. Вообще. Словно ее не было. Словно никто ее не целовал, не пел на ухо мерзким голосом: «A lady of ice in a desert zone…»

Теперь настало время Эли на него смотреть.

— Но ведь так не бывает! — ловила она его в коридоре.

Севка хмурился:

— Отстань. Я разгадал твою программу, ты мне неинтересна.

— Ты же говорил, что я тебе нравлюсь! Разве можно так быстро разлюбить?

— Иди и посмотри на себя в зеркало.

А что там в зеркале? Ничего не изменилось — широкоскулое лицо, серые глаза, челка падает на лоб, любимая толстовка с лошадью.

От этой резкой смены в отношениях Элю шатало. Бред какой-то. Дружба — она же навсегда. Любовь не бывает — сегодня есть, завтра нет. Любовь — это что-то постоянное.

— Что за максималистические наклонности? — кривился Севка в ответ на ее записки. — Считай, что я ошибся!

— В чем ошибся?

Так хотелось докопаться до правды, до начала. Хотелось, чтобы извинился. За что? Да просто так. Это же больно — когда берут и пишут глупые смс. А еще очень хотелось понять. Поэтому среди уроков она ловила себя на том, что снова и снова смотрела на Севку. На его затылок, темные, сбившиеся в тугие локоны волосы. Нереально ровную спину. Всех кособочило. Кого на правую сторону, кого на левую. Когтев вообще лежал на парте, Борисов всегда сидел вполоборота. А Костыльков держал вертикаль, как будто ему к спине палку приделали.

Ну, почему он так поступил? Ведь была какая-то причина. А если он все заранее знал? Специально все это устроил, чтобы обидеть?

И снова она смотрела и смотрела на Севку, теперь уже накаляясь злобой. То, что сделал Костыльков, — неправильно, а должно быть по-другому. Но если с Максимихиным гармония восстанавливалась, то с Севкой — нет. Она его не понимала, совсем. Как не понимала Дронову, когда та ее предала, променяла дружбу на лживую любовь. И где теперь ее любовь? Нету.

— Почему ты меня бросаешь? — ловила она Костылькова в коридоре или на лестнице.

— Я тебя не поднимал, — грубо отвечал Севка.

— Почему нельзя общаться, как раньше?

— Потому что ты мне надоела!

— Почему? Что не так?

— Отстань! Чувства сломаны! Все закончилось. Понимаешь? Закончилось!

Не понимала. Кодовое слово: «поломано» засело в голове. Когда-то кто-то что-то сломал, и теперь все идет неправильно.

— Севка!

Она всего лишь оступилась. Как когда-то в детстве. Подвела правая нога. Она упала и ударилась головой. Ее отвезли в больницу, и больше в школу она не вернулась. Врачи поначалу думали, что она хочет покончить с собой. Из-за несчастной любви. Эля была готова плакать от ярости. При чем тут любовь? Она всего-навсего хотела, чтобы все было правильно! И ведь она знала, как это — правильно! Но ее никто не слушал. Потом мама обвинила отца в невнимании к ребенку и забрала к себе. Но Эля вернулась. Дома у отца все было привычней и надежней.

Все это она зачем-то рассказала Овсянкину, пока они возвращались на конюшню. Хотелось, чтобы он услышал. Алька молчал. Вот дуболом!

Быстро темнело. Осень все-таки, не лето. Ночь не мешала. Территория конюшни была настолько знакома, что они могли здесь перемещаться на ощупь, знали каждый лаз, каждую тропинку.

Лестница на чердак стояла на месте, терялась в распахнутом зеве сеновала. Всегда приятно встречаться с чем-то постоянным. Вот как эта лестница. Можно уже строить планы на жизнь.

— Что бы мы делали без лестницы, — задумчиво протянула Эля.

— Если бы лестницы не было, мы бы научились летать. — Овсянкин галантно пропустил даму вперед.

— Если бы ее не было, мы бы научились падать. — Настроение портилось. Зачем она сюда пошла?