Честь - Шафак Элиф. Страница 29

– Знаю, и все.

Триппи встает и начинает ходить по камере туда-сюда. Глаза его падают на плакат с портретом Гудини. В какое-то мгновение мне кажется, что сейчас он сорвет плакат со стены и раздерет в клочья. Но Триппи этого не делает. Лицо его искажает отчаянная гримаса, он разбегается и со всей дури бьется головой о стену.

Раздается глухой тошнотворный звук. И я неожиданно вспоминаю сценку из далекого прошлого. Мы с отцом на улице. Ссоримся и кричим друг на друга. Он так разозлился, что мечет глазами молнии и извергает огонь из ноздрей. Но я, наверное, разозлился еще сильнее, потому что срываю кепку и начинаю биться головой о стену. К нам с испуганными криками бегут люди.

Триппи снова бодает стену, и это возвращает меня к реальности. Я пытаюсь остановить его, но он отталкивает меня с такой силой, что я падаю. Прежде чем мне удается скрутить ему руки и повалить на пол, он успевает атаковать стену несколько раз, колотя по ней головой и кулаками.

– Кончай свой цирк, – увещеваю его я. – Иначе сюда сбежится вся охрана. Ты слышишь меня, придурок?

Лоб у него разбит, костяшки пальцев кровоточат, дышит он тяжело и хрипло. Я зажимаю его голову локтями и жду, пока он немного очухается.

– Тебе не следует так убиваться.

– Ты-то откуда знаешь?

– Знаю, и все.

– Мне надо выпустить пар.

– Давай достанем тебе боксерскую грушу.

Триппи горько усмехается. Я знаю, о чем он думает. От боксерской груши мало толку. Она не чувствует боли. А ему нужно ощутить под кулаками живую плоть, нужно услышать треск костей. Будь он на свободе, завалился бы в бар, нажрался до умопомрачения и затеял бы славную драку. Парень он хлипкий, так что ему наверняка всыпали бы по первое число. Но это пошло бы ему на пользу. Отвлекло бы от тяжелых мыслей. И на следующий день было бы о чем вспомнить, кроме этого паскудного разговора с женой.

По-прежнему сжимая его голову локтями, я заглядываю ему в глаза:

– Если уж так руки чешутся, можешь вмазать мне.

– Что? – сдавленным голосом спрашивает он.

– Ладно, ладно, успокойся. Если ты не забыл, я классный боксер.

Он смотрит на меня растерянно, потом начинает хохотать.

– Ну и дичь ты несешь, – фыркает он, но мы оба знаем, что мое предложение принято.

Внутри у меня начинает щекотать от возбуждения. Я снимаю футболку и отшвыриваю ее прочь. Несколько раз глубоко вдыхаю и выдыхаю, не задерживая дыхание. Вдох, выдох, вдох, выдох…

Плечи вниз, живот подобран. Я сжимаю кулаки и напрягаю мускулы. Необходимо сохранять свободу маневра. А для этого нужно, чтобы между тобой и противником, между его кулаками и твоей мордой оставалось пространство. Пространство необходимо всегда – между человеком и обществом, между прошлым и настоящим, между воспоминаниями и твоим сердцем… Какие бы штуки не выкидывала с тобой жизнь, нужно сохранять свободу маневра. Это спасет тебя. Секрет успеха опытных боксеров в том, что они умеют обеспечивать себе достаточно пространства.

Триппи наблюдает за мной, вскинув бровь. Он всегда так делает, когда чего-то не понимает.

– Чего ты ждешь, мешок с дерьмом? – подзадориваю я.

Первый удар он наносит сбоку дрожащей, неуверенной рукой. Думаю, при этом ему было куда больнее, чем мне. Я присвистнул.

– Что? – сердито спросил Триппи.

– Ничего. – Я нарочито ухмыляюсь.

Триппи ненавидит, когда над ним насмехаются. Стоит ему увидеть ухмылку, у него закипает кровь. Хотя, по правде сказать, я знаю человека, которому нравились чужие ухмылки.

Благодаря годам тренировок живот у меня жесткий, как железо, но сильный удар застает меня врасплох. Такой резкой боли под ребрами я никак не ожидал. Триппи отступает и смотрит на меня, пораженный собственной удалью.

А в моей памяти всплывает еще одна картина. Как-то раз, еще в Стамбуле, мать взяла меня в баню. Мне тогда было лет шесть или около того. Жара, пар, гулкое эхо, голые женские тела с бесстыдно расставленными ногами, старухи с висячими сиськами. Все это привело меня в такой ужас, что я бросился бежать. Мама схватила меня за руку и хорошенько тряхнула:

– Куда это ты собрался?

– Мне здесь не нравится.

– Не придуривайся. Или я напрасно зову тебя султаном? Веди себя как султан, или я назову тебя болваном.

Свободное пространство. Мне нужно освободиться от воспоминаний о ней. Или я сойду с ума.

Я снова ухмыляюсь:

– Давай, вмажь мне, болван! От страха я уже напустил в штаны!

Триппи снова наносит удар – на этот раз четко, прицельно. Он не отличается крепким сложением, но слабаком его тоже не назовешь. Он похож на охотничью собаку: тощий, поджарый, нигде ни грамма жира, крепкий и жилистый.

Так продолжается еще некоторое время. Триппи так расходится, что бьет меня в челюсть, но в основном бьет в прежнее место. Следующий удар оказывается куда более болезненным – он затрагивает мускулы, под которыми, словно свернувшийся червь, дремлет мой аппендикс. Совершенно бесполезный, ни на что не годный орган, ухитрившийся, однако, убить Гудини.

Железная дверь в конце коридора отворяется, вспыхивает яркий свет. За стеной кто-то злорадно ржет. К нам врываются трое охранников. Видно, они решили, что мы затеяли разборку. Триппи обнимает меня за плечи, пытаясь доказать им, что между нами царит мир и понимание. Мы добрые друзья. На губах его играет гордая ухмылка. Это он зря. Я уже говорил, ухмылки никто не любит. Особенно здесь.

Несколько минут в камере стоит светопреставление – крик, брань, угрозы. Короче, представители власти демонстрируют эту самую власть. Свет, яркий, резкий, бьет в глаза. Мы с Триппи съеживаемся и замираем, точно тараканы, застигнутые в кухне ночью.

– Вы что, спятили? – орет Триппи. – Говорят вам, мы и не думали драться.

– А чем вы тут занимались, козлы вонючие? – вопит один из охранников. – Бальными танцами?

Триппи смотрит на меня растерянно, словно хочет спросить: «И в самом деле, чем мы тут занимались? Что на нас нашло?»

На следующее утро в нашу камеру приходит офицер Эндрю Маклаглин. Его амбиции бредут за ним по пятам, как голодные собаки. К своим служебным обязанностям он уже привык, а вот ко мне нет. Он прочел рапорт о том, что произошло прошлой ночью, и решил, что мы одурели от наркотиков. Люди в здравом уме не станут драться без повода. Заявив, что наркотики наверняка припрятаны где-то в камере, он устраивает у нас обыск. Его люди переворачивают все: книги, одеяла, фотографии детей Триппи, мой блокнот. В конце концов они вспарывают наши матрасы.

Триппи прикусывает губу, чтобы сдержать улыбку. Мы оба думаем об одном и том же. О том, что они напрасно парятся. Вот если бы они устроили обыск пару дней назад, им бы удалось кое-что обнаружить. Но Триппи все пустил в дело. Так что волноваться не стоит.

Они уже готовы уйти ни с чем, но тут офицер Маклаглин наконец находит добычу. В руках у него какой-то листок.

– Что это? – спрашивает он.

Я вижу, что это не листок, а почтовая открытка, на которой изображена карусель. Деревянные лошадки, подсвеченные разноцветными огнями. На карусели ни одного человека, лишь красный воздушный шарик реет в воздухе, говоря о присутствии некоей невидимой силы – возможно, ветра.

– Не слышу ответа! – рявкает Маклаглин.

Я упорно молчу. Триппи тоже. Офицер Маклаглин начинает читать, изображая писклявый женский голос:

– «Дорогой брат… Или я больше не должна называть тебя так? И как же мне называть тебя, спрашивается? Аскандер? Искендер? Алекс? Султан? Убийца? Помнишь, когда мы только приехали в Лондон, мама повела нас кататься на карусели? Помнишь, как мы радовались? Юнус тогда еще не родился, папа пропадал неизвестно где. Мы были втроем – ты, я и мама.