Пламя любви - Картленд Барбара. Страница 31

Жизнь свою она заполняла мелочами: хозяйственными хлопотами, покупками, непритязательными развлечениями. Дипломатия ее не занимала — интриги лидеров и вождей оставались недоступны ее пониманию, да она и не старалась их понять.

Горизонт ее ограничивался домом и детьми, которых она воспитывала строго и разумно, стараясь и не пренебрегать ими, как модные современные мамаши, и не баловать.

Иными словами, Энн стала бы идеальной женой какому-нибудь добропорядочному, рассудительному, вполне заурядному человеку. Но Лайонел заурядным не был.

Он был умен и талантлив — ему прочили блестящую карьеру — и, как многие талантливые люди, страдал от частых перепадов настроения: за гордыми взлетами следовали падения в пучину отчаяния.

Однако он научился так держать себя в руках, что для всех знакомых и даже друзей оставался всегда одинаковым: любезным, остроумным, безупречно сдержанным.

Лишь Мона знала, как мучает его порой уныние и неверие в собственные силы, знала и мучилась вместе с ним.

С ней он делился всеми своими заботами и тревогами, зная, что она поймет и посочувствует, что она одна способна спасти его от самого себя и разогнать черные тучи его отчаяния.

Порой она с улыбкой думала о том, как много знает и какую ценность представляли бы ее знания для иностранных шпионов. Без сомнения, многие свои успешные переговоры, составившие ему славу, Лайонел провел удачно благодаря ободрениям и советам Моны.

У Лайонела не было от нее секретов, и она терпеть не могла что-то от него скрывать.

Однако так и не решилась рассказать ему об этих кошмарных женщинах, о том унижении, что принесла ей «дружба» с ними.

Еще и поэтому она благодарила судьбу за то, что возвращаться в Каир ей не пришлось — из Александрии они направились прямиком в Австрию.

В самом деле, после Каира Вена показалась ей настоящим раем. Мона сразу полюбила этот город — ветхий, бедный, но и в бедности очаровательный.

В Вене чувствовалось что-то такое, чего словами не передать, как будто в здешнем воздухе все еще плыли нежные отголоски штраусовских вальсов. А здешние жители даже в страшной нищете продолжали улыбаться и гостеприимно встречать друзей, и это трогало ее до слез.

Бедность здесь была ужасающая; но и безденежье, и голод граждане переносили мужественно, с улыбками на устах.

Мона остановилась в маленькой гостинице, где, кажется, ничего не изменилось за последние двести лет. Голубые изразцовые печи в углах комнат, религиозные картины на стенах, огромные позолоченные кровати — все напоминало о днях, когда Вена воистину была городом музыки, смеха и любви.

Но время летело слишком быстро. Над Европой сгущались тучи; германская военная машина зловеще расправляла плечи и поигрывала мускулами. По настоянию Лайонела Мона покинула Вену — за два дня до того, как Гитлер вторгся в Австрию и захватил ее без единого выстрела.

Мона отправилась в Париж, куда приехал и Лайонел неделю спустя на дипломатическом поезде.

— Что же с тобой будет дальше? — спросила она, и он пожал плечами.

— Не знаю, — ответил он. — И сейчас, милая моя, даже думать об этом не хочу!

Вскоре выяснилось, что теперь Лайонела отправляют в Буэнос-Айрес.

И снова Мона поняла, что окажется отрезана от людей и обречена на такое же одиночество, как в Каире. На миг мужество ее покинуло — она поняла, что никуда не поедет. Но в следующий миг Лайонел повернулся к ней, ища поддержки, и в глазах его сияла такая вера в ее любовь, такая уверенность в том, что она его не подведет… И Мона согласилась.

Однако накануне отплытия — перед тем как ей пуститься через Атлантику на неспешном пассажирском пароходе, а Лайонелу вместе с Энн на королевском почтовом экспрессе, — произошло нечто такое, что показалось ей тогда дурным предзнаменованием.

В Париже они были вдвоем: Энн вернулась в Англию, чтобы попрощаться с родителями. Они решили поужинать вместе в ресторанчике на улице Мадлен.

Лайонелу и Моне так редко удавалось куда-то выйти вдвоем, что каждый такой случай становился праздником.

К плечу ее темно-зеленого платья Лайонел приколол букет орхидей; такой же букет ожидал их на столике.

— Какая расточительность! — поддразнила его Мона, но он лишь рассмеялся.

— Для тебя, дорогая, мне ничего не жалко. Ты заслуживаешь только самого лучшего.

Казалось бы, избитая фраза — но только не в устах Лайонела.

Под негромкую оркестровую музыку наслаждались они изысканными блюдами и винами, много лет хранившимися в подвалах как раз для такого случая.

Потом началось кабаре, но смотреть им уже не хотелось — души их были слишком полны друг другом. Лайонел и Мона сжимали друг другу руки под столом; она чувствовала себя совсем юной, беспечной и счастливой, как будто ей снова восемнадцать и они с Лайонелом — опять жених и невеста.

«Интересно, — думала она, — если бы мы поженились тогда, то к нынешнему времени смогли бы сохранить свою любовь? Была бы между нами такая же страстная потребность друг в друге, такая же жажда сердца, тела и души, отравляющая разлуку, но окрашивающая встречи неописуемым счастьем?»

Она повернулась к Лайонелу, чтобы заговорить с ним об этом, но слова замерли у нее на губах: словно в замедленной киносъемке увидела она, как отворяется дверь и в зал вместе с хохочущей компанией вваливается Чар Стратуин!

Вся компания двинулась в соседний зал, и несколько секунд спустя Чар исчезла из виду.

Мона торопливо схватила меню и закрыла им лицо, но она не сомневалась, что Чар заметила и ее, и Лайонела.

«Ну и что? — спрашивала она себя. — Я же завтра уезжаю!»

Однако, несмотря на все доводы рассудка, что-то внутри нее кричало: осторожнее, Чар опасна!

Если она и не знает, кто такой Лайонел, то скоро это выяснит и обязательно — в этом Мона не сомневалась — как-то использует эти сведения к своей выгоде.

Лайонел ничего не заметил, но несколько мгновений спустя он инстинктивно почувствовал, что волшебство вечера ушло.

— Ты устала, — сказал он. — Пойдем.

Она с благодарностью согласилась. Лайонел накинул ей на плечи соболий мех, и они вышли из ресторана через другую дверь, так что Чар не заметила их ухода.

И все же Моне было не по себе. В Чар она ощущала какую-то смутную, но неизбежную угрозу, словно эта женщина сделалась частью ее судьбы. Неужели она когда-нибудь принесет ей беду?

На следующее утро она отплыла в Буэнос-Айрес, а год спустя, вслед за Лайонелом, перебралась оттуда в Нью-Йорк. Страхи ее были забыты. О Чар она больше не вспоминала — до того мига, когда обнаружила в холле, словно неразорвавшийся снаряд, письмо, написанное ее рукой.

На мгновение Мону охватило отчаянное желание бросить его нераспечатанным в огонь. Но она знала: это бесполезно. Если уж Чар решила до нее добраться, так легко от нее не отделаешься.

Она медленно извлекла письмо из конверта и развернула. Сперва взглянула на подпись, отчаянно надеясь, что все-таки ошиблась. Но ошибки не было — подпись гласила: «С любовью, твоя подруга Чар». Вздохнув, Мона начала читать.

На словах «Дорогая моя Мона!» она, словно что-то сообразив, снова посмотрела на конверт. Да, письмо адресовано леди Карсдейл. Выходит, Чар знает ее настоящее имя! Мона снова взялась за письмо.

Дорогая моя Мона!

Я слышала, ты вернулась в Англию. Добро пожаловать домой! Везет же тем, кому есть куда возвращаться!

Я сейчас в Лондоне, и что-то мне здесь тоскливо. Может, будешь ангелом и приютишь меня на пару дней? Понимаю, что в войну не слишком удобно принимать гостей, но я буду только рада, как говорится, отплатить добром за добро. А если свободной кровати у тебя не найдется, может, найдется комната в местном трактире?

Буду ждать ответа. Ты не представляешь, как я по тебе соскучилась и хочу снова тебя увидеть! Кстати, в любом случае скоро окажусь в твоих краях: один мой друг управляет авиационным заводом неподалеку от Бедфорда.