Летописец - Вересов Дмитрий. Страница 32

— Делеор! — сильно постучали в фанерную перегородку. Большое зеркало заходило ходуном, искажая пространство, и стало похоже на вертикально поставленную поверхность водоема, а маленькое зеркальце, неустойчиво прислоненное к флакону с одеколоном, поехало, упало, и от него откололся уголок. — Делеор! Ты о собрании знаешь?

— Марик, ты мне зеркало разбил! — возмущенно ответил Делеор. — Что было стучать, стенку трясти? Тебя и так слышно. Тебя всегда слышно, когда не надо. А когда надо — не слышно. В зале тебя, например, не слышно. Когда ты поешь. А когда чихаешь за кулисами, очень даже слышно.

В другой раз Марик Усов, поющий чаще всего во втором составе, а то и в третьем, был бы уничтожен, смешан с грязью и посрамлен. Но только не сегодня. Сегодня шпильки были ему нипочем. Он торжествовал, так как подозревал, что назначенное в полдень собрание поводом своим имеет аморальное поведение Делеора Мусорского, поведение, несовместимое со званием советского артиста (да еще заслуженного). Тенор Мусорский был изобличен им, тенором Марком Усовым, и наверняка в наказание будет отстранен от исполнения ведущих ролей. А роли эти достанутся Марку Усову, кому же еще.

— Так ты знаешь о собрании или нет? — добивался своего настырный Марик. — Ровно в двенадцать дня.

— В полдень, значит, — отозвался Делеор через стенку, — когда силы тьмы слабее всего, и их так легко победить.

— Вот именно, — удовлетворенно усмехнулся Марик. — Вот именно. Силы тьмы, демоны разврата, — не удержался он от намека. — Ты поторопись, Делеорчик, уже без четверти.

— Благодарю, дорогой, — оставил за собой последнее слово Делеор, — часы у меня пока ходят.

Делеор промокнул лицо салфеткой, вытер ею же руки и отправился на собрание пораньше, чтобы по пути заглянуть в один из залов, где у станка занимались балетные. Не слишком еще изможденные молоденькие девочки из кордебалета очень пикантно выглядели в своих рабочих трико, юбочках и обтрепанных тапочках с узкой, формой своей напоминающей любимое Делеорово печенье, подошвой. Позы они на разминках принимали самые затейливые и остро соблазнительные в своей частой неэстетичности. Но зал, откуда слышались будоражащие воображение указания балетмейстерши — «плие» и «гранд батман» (что означало приседание с прямой спиной и с коленками, широко разведенными в стороны, и мах ногой до потолка), зал этот оказался заперт. «Вот грымза», — мысленно обругал Делеор балетмейстершу, которая, дабы на девочек не пялились посторонние, заперла танцкласс. «Коза», — добавил он и дернул дверь другого помещения, предназначенного для балетных. Но там шаркал глубокими галошами и брызгал из лейки на паркет некий Сезарушка, из бывших танцовщиков, существо неопределенного пола и возраста с широким кругом обязанностей, а больше никого и не было.

И пришлось Делеору идти на собрание несолоно хлебавши, не вдохновившись. Явился он, фигурально выражаясь, с боем часов, то есть ровно в полдень. Все, как это ни странно, были уже в сборе, поэтому сесть оказалось решительно некуда, на пол разве что или вот, на подоконник. Там Делеор демократично и устроился.

Худрук постучал карандашом по графину, ритуально откашлялся и сказал, глядя на Делеора:

— Слава богу, прибыл последний из героев дня. Так, товарищи. Разрешите вам представить Харитона Зурабовича Варданидзе, молодого, талантливого композитора, написавшего оперу. Да, товарищи, оперу, которую мы будем ставить. Все уже утверждено и подписано. Вам слово, Харитон Зурабович.

Марик Усов, чьим надеждам не суждено было осуществиться, не сдержался и излишне громко прошипел сквозь зубы. И сидевшая неподалеку от него Розина Шеина не могла не высказаться:

— Ария Змеи из балета «Медный всадник». Ты, Марик, выступи с рационализаторским предложением. Может, тебя в балет возьмут, может, они уже давно о вокальном сопровождении мечтают, да сказать стесняются.

Собрание зафыркало и захихикало, а худрук грозно прорычал:

— Розина, не можешь молчать, выйди вон. Или сиди не открывая рта. А вам, товарищ Усов, что не понравилось?

— Все в порядке, — буркнул Марик, — это зубы. Болят.

— Ядовитые, — не открывая рта, по-чревовещательски прогудела Розина.

— Розина! Я в последний раз. Извините, Харитон Зурабович. Прошу вас, начинайте и не обращайте внимания на шутовские выходки некоторых… гмм. Начинайте, — пригласил худрук.

— О, артисты веселятся, — без ожидаемого акцента мягко произнес Харитон Зурабович, невысокий и щупленький, с бровями Мефистофеля, носом торговца и ртом сластолюбивого сатира. — Это так понятно и привычно. Но я надеюсь. Я надеюсь и мечтаю о том, что мы подружимся. Я думаю, что в моей опере на всех хватит ролей, никто не будет обижен. Так вот, опера называется «Американская трагедия», и написал я ее по роману Теодора Драйзера. Вот, собственно, и все. Благодарю за внимание.

— Вот, собственно, и все, — повторил худрук, — коротко и ясно. Осталось добавить лишь несколько слов.

И он разразился получасовой речью о своевременности постановки, идеологической выдержанности будущего спектакля, о новизне в выборе темы и о новаторском подходе, который требуется от постановщиков, в рамках метода социалистического реализма, разумеется.

— Я полагаю, товарищи, что большинство из вас читали роман. Либретто написано с соблюдением духа и буквы произведения, поэтому особых комментариев не требует, — закончил свою речь худрук и, увидев робко поднятый мизинчик Розины Шеиной, осведомился: — Розина, у тебя есть комментарии? Может, лучше не надо?

— Я лишь как представительница хора и член профсоюза хочу спросить: а есть ли в опере хор?

— Розина, ты прекрасно знаешь, что хор в том или ином виде есть во всякой опере, ну, почти во всякой. Ты боишься, что останешься без работы?

— Э-э. Меня скорее интересует именно «вид» — «тот или иной». Где мы там поем?

— Харитон Зурабович, — обратился худрук к композитору, — где они там поют хором?

— Поют хором, когда Роберта тонет, например. Есть еще хор гостиничных мальчиков и хор работниц на фабрике, — сообщил композитор и несколько смущенно добавил: — И еще хор девушек в веселом доме, где Клайд Грифитс лишается невинности.

— Я очарована, — закатила глаза Розина. — Если я в следующей жизни все же надумаю лишиться невинности, я непременно приглашу по этому случаю хор.

— Мужской или женский? — подал голос с подоконника Делеор.

— Смешанный, — благосклонно ответила Розина, — чтобы никому не было обидно.

— Ну, все уже, хватит уже! — кипятился худрук. — Спасу от тебя, Розина, нет. Клоунесса записная. Все уже! Роли. Все слушают.

Установилась тишина, но никаких неожиданностей в распределении ролей не оказалось. Делеору дали роль Клайда, а роль Роберты — Изольде Алдошкиной, чрезвычайно упитанной приме, обладательнице пронзительного колоратурного сопрано.

— М-да. — прокомментировала Розина Шеина, оглядывая Изольдовы стати и переводя взгляд на Делеора. — Еще вопрос, кто кого утопит.

Делеор, основательно подзабывший читанный когда-то роман Драйзера, сидел в своей театральной конурке и освежал в памяти его содержание, перелистывая либретто. В центре была любовная история Роберты — юной и очаровательной фабричной работницы — и столь же юного карьериста Клайда Грифитса. Клайд соблазнил Роберту, поклялся ей в любви и верности, а когда узнал, что она беременна и что ему следовало бы жениться, раз уж он обещал не бросать ее, он пригласил Роберту покататься на лодочке и утопил (якобы лодка случайно опрокинулась). Ну никак он не мог жениться на Роберте, ведь жена с ребенком помешала бы осуществлению его карьерных планов.

Делеор поднял голову от сшитых листов, забитых машинописным текстом через полтора интервала, и стал по привычке разглядывать себя в зеркале и чуть-чуть отрабатывать мимику к роли Клайда. Сначала наивное личико мальчика-подростка, у которого родители — уличные проповедники, потом залихватская усмешка приобретшего некоторый жизненный опыт молодого человека, потом холодновато-напыщенное выражение мелкого босса, потом окаменевший лик хладнокровного убийцы. Делеор остался доволен собой: пусть это маски, но ведь опера — не кинофильм, в опере все в гораздо большей мере условно и намного проще и понятней, чем в реальной жизни.