Родовое проклятье (Мы странно встретились) - Туманова Анастасия. Страница 53

– Сонечка, милая, – мягко, но решительно оборвала ее Анна. – Незачем мне оставаться. И, будь покойна, от Петьки я не нищей вышла. Он дом в Столешниковом за мной оставил, пятьдесят тысяч мне отписал, вся обстановка, все украшения мне остались. У меня уж и мысли есть кое-какие, я не пропаду. Может, и к лучшему, что так сложилось. Я сначала тоже плакала… Хоть и знала, что так все будет, а все-таки надеялась… Помнишь, как Марфа говорит: «Бабий ум короток…» Не реви. Где наша не пропадала. Лучше после закрытия сезона сама ко мне приезжай. Может статься, и Катерина к тому времени объявится.

Говоря это, Анна не плакала: даже капли горечи не было в ее сухих, спокойных глазах и насмешливой улыбке. Только лицо под черной, широкой, по последней моде, шляпой казалось бледнее обычного, да слегка подрагивали сжимающие черную бархотку пальцы. Софья была слишком изумлена и растерянна, чтобы дальше уговаривать сестру, и к тому же чувствовала, что это бесполезно: Анна всегда сама устраивала свою жизнь.

В молчании сестры вышли из дома в голубое холодное апрельское утро. Озябший извозчик встретил их сердитой бранью сквозь зубы, Анна заставила его замолчать двугривенной монетой, взобралась в пролетку и приказала:

– На станцию.

Софья махала сестре рукой до тех пор, пока скрипящая пролетка не скрылась за углом, и потом еще долго стояла, прислонившись плечом к покрытой седой изморозью калитке и глядя на то, как из-за куполов церкви поднимается туманное красное солнце. Затем вернулась в дом, не раздеваясь легла на кровать и, с радостью вспомнив о том, что утром у нее нет репетиции, заснула крепким, тяжелым сном.

Вечером давали весьма незамысловатый водевиль из жизни очень благородного семейства с не очень благородным папашей, от главной героини требовались главным образом чарующие улыбки и пение, но Софья все же выучила текст и работала без суфлера, помня совет Мерцаловой: «Даже «Кушать подано» так скажи, чтобы назавтра весь город вспоминал!» После первого действия ее вызывали несколько раз, преподнесли роскошнейший букет белых хризантем без карточки и записки, и Софья как раз озадаченно разглядывала его в своей уборной, когда открылась дверь и вошла Мерцалова.

– Маша? – удивилась Софья, сразу забыв о цветах. – Ты почему здесь?

– Пришла спектакль посмотреть, – пожала плечами Мерцалова. Ее живот уже не утянуть было никаким корсетом, и она с грехом пополам маскировала его тяжелой шалью с кистями. Ее черные глаза возбужденно блестели, на скулах горел темный румянец, и Софья удивилась еще больше:

– Что это ты такая? Давно тебя веселой не видела…

– Да я ведь и в театре давно не была, – улыбнулась, сверкнув зубами, Мерцалова, и сразу стало заметно, насколько она все-таки хороша. – А сейчас посидела, тебя послушала, на Ваську, этого дурака, поглядела – и душа отошла. Не навеки же, думаю, в положении ходить, избавлюсь ведь когда-нибудь от этого обстоятельства. – Она небрежно шлепнула себя по животу, и Софье стало не по себе. Мерцалова, кажется, заметила это и, перестав улыбаться, придвинулась ближе. – Ладно… Тебе выходить скоро, а я тут глупости болтаю. А ведь по делу, между прочим, пришла!

– По делу? – Софья, отвернувшись от зеркала, внимательно посмотрела на нее. – О чем ты, Маша? Спектакль еще не кончился!

– Так вот, когда кончится, – таинственно, несколько раз оглянувшись на прикрытую дверь, сказала Мерцалова, – мы с тобой в гостиницу «Эдельвейс» поедем.

– Зачем?

– Тебя там ждут.

– Кто? – хрипло спросила Софья, а сердце уже бухнуло у горла молотком. – Почему… Почему же он сам не пришел?

– Вижу, знаешь, кто ждет! – широко улыбнулась Мерцалова. – Стало быть, причины имеются. Понимай сама.

– Да… Да… Он так долго не ехал, значит, была причина… – как в бреду, пробормотала Софья. – Господи, как неожиданно…

– Так едешь?

– Конечно, Маша, конечно! Спасибо тебе! – Софья, вскочив, порывисто кинулась ей на шею, неловко зацепила рукавом коробку с пудрой, та высыпалась ей на платье, и они обе с ахами и причитаниями принялись стряхивать белую пыль с алого сукна. Поправляя какую-то складку, Софья мельком взглянула на Мерцалову и удивилась странной горечи, на миг исказившей ее лицо. Но в следующий миг Мерцалова улыбнулась, протянула ей кружевную накидку, шепнула: «Беги, пора!» – и Софья помчалась на выход.

Второе действие она отработала в полубеспамятстве, благодаря бога, что не поленилась выучить текст, и автоматически произнося вызубренные слова, не слыша ни суфлера, ни реплик партнеров. Публика, впрочем, ничего не заметила, ее вызывали без конца, театр дрожал от криков: «Грешнева, браво!», и Софья, в который раз раскланиваясь на авансцене с приклеенной к губам улыбкой, с мучительной досадой думала: когда же это закончится? Но зрители все хлопали, она все выходила, все кланялась, и казалось, конца этому не будет.

Наконец публика угомонилась, и Софья бросилась в уборную умываться и переодеваться. С досадой осмотрев свое простое черное платье из гладкого шелка, она пожалела о том, что не надела сегодня лучшее, бледно-зеленое, муаровое, так шедшее к ее волосам и глазам, сшитое по настоянию Мерцаловой за бешеные деньги. Но ехать домой, чтобы переодеться, не было времени, и к тому же Софья чувствовала: несколько минут проволочки, и она лишится рассудка. Сердце колотилось, спина была покрыта испариной, даже дышать было трудно, и мысль в висках стучала только одна: вот сейчас… Совсем немного осталось… Две улицы до гостиницы – и они встретятся с Владимиром… Одевшись и набросив на плечи плотную накидку, Софья вылетела из уборной, пробежала по опустевшему коридору, по черной лестнице и оказалась на улице.

У ограды дожидался извозчик. Из пролетки высунулась рука в черной перчатке.

– Соня, что так долго? Сюда…

Вскочив в экипаж и усевшись рядом с Мерцаловой, Софья вдруг спохватилась:

– Маша, а ты-то куда едешь? Смотри, какая ты бледная! Плохо тебе? Весь спектакль отсидела, да еще со мной покатишь? Хочешь, я дойду сама, здесь близко, а ты на извозчике – домой…

– Третий лишний, понимаю… – усмехнулась Мерцалова. – Да не бойся, я тебя только до нумера провожу, а там уйду. Все-таки гостиница, время позднее, мало ли что, пристанет хлюст какой-нибудь. А обратно уж он тебя доставит.

Софья сконфуженно улыбнулась и больше не заговаривала ни о чем до самой гостиницы. Апрельский вечер синел нежными сумерками, пахло сырой землей и первой свежей зеленью, над потемневшими крышами домов вставала большая золотистая луна, немного ущербная и казавшаяся из-за этого печальной. Они ехали через главные улицы города, в окнах домов горел свет, сияли то и дело распахивающиеся двери ресторанов, впуская наружу гомон, смех и песни; на площади какие-то молодые люди, узнав проезжающих в экипаже актрис, хором грянули: «Ура прекраснейшим!!!» – и Мерцалова послала им воздушный поцелуй, а Софья, с каждой минутой волнующаяся все больше, не сумела даже улыбнуться.

Наконец впереди показалось длинное, нелепое, сияющее окнами здание гостиницы «Эдельвейс». Женщины вышли из пролетки, Мерцалова расплатилась с извозчиком.

– Пойдем, провожу. Ты сама нипочем не найдешь, заблудишься.

Вдвоем они прошли высокие застекленные двери, миновали поклонившегося швейцара (Мерцалова на ходу сунула ему гривенник), прошли через ярко освещенный вестибюль, тут же оказались на непроглядно черной лестнице, и Софья подумала, что подруга оказалась права: сама бы она тут блуждала до второго пришествия. Но Мерцалова спокойно и уверенно провела ее по темному переходу, повернула в один коридор, в другой, затем снова лестница, снова узкий проход – и, наконец, неяркий свет длинного коридора, ковер под ногами и ряды дверей.

– Седьмой нумер, – шепнула Мерцалова, пожимая Софье руку. – Иди, что ли. Да счастья своего гляди не упусти. Может, хоть тебя господь помилует.

Софья, ни живая ни мертвая от волнения, смогла только вымученно улыбнуться. Мерцалова сама подвела ее к двери, постучала и, повернувшись, быстро, почти бегом бросилась прочь.