Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Дашкова Полина Викторовна. Страница 30

Старик долго сопел в трубку, наконец спросил:

– Тебе смешно?

– А что же, мне плакать? Трепетать от страха?

– Да, они могут и насмешить. Никто вначале не принимает их всерьез. Между тем они сразу нашли самое твое уязвимое место. Светик. Тут ты слабенький, податливый, тут к тебе подобраться легче всего. Скажи, что я не прав!

Рейс на Гамбург задерживался. Иван Анатольевич Зубов успел выпить почти пол-литра коньяка в «Ириш баре» Шереметьева-2 и ничем не закусывал, только курил до одури, словно хотел заглушить, затуманить, утопить в алкоголе и сигаретном дыму тихий скрипучий голос старика Агапкина, который упорно продолжал звучать у него в голове. Зубов постоянно набирал номер Сони, хотя и так знал, что телефон ее выключен.

Конечно, можно было бы позвонить в Зюльт, Данилову, или в лабораторию, но Иван Анатольевич слишком устал и слишком много выпил. Он был уже не в том возрасте, когда бессонная ночь дается легко и ты после нее как огурчик. К тому же ему пришлось пережить неприятный разговор с женой.

Он заехал домой всего на полчаса, быстро, бестолково собрал чемодан, поцеловал спящую внучку. Жена сообщила, что сын и невестка разводятся, сын влюбился в какую-то молоденькую фифу. То ли модель, то ли актриса. Но виновата во всем невестка. Слишком много работает, мало уделяет внимания мужу и ребенку. Иван Анатольевич возразил, что в такой ситуации винить можно только мужчину. Завязался нервный, гадкий спор. В итоге они поссорились и даже не попрощались.

Следовало до отлета позвонить и жене, и сыну. С ней помириться, его спросить, в чем, собственно, дело, ибо такие серьезные новости лучше узнавать из первых рук. Но сил не было, хотелось скорее сесть в самолет и поспать хотя бы два часа, тем более что Иван Анатольевич понимал: ничего хорошего в Зюльте его не ждет, там отдыхать и высыпаться не придется.

В десятый раз набрав номер Сони, услышав, что абонент временно недоступен, Зубов отключил телефон, отправился в туалет, умылся холодной водой. Промокнув лицо бумажным носовым платком, он заметил, что рядом с ним причесывается перед зеркалом молодой человек лет тридцати, самой неприметной наружности. Блондин среднего роста, средней упитанности, с простоватым лицом, одетый в серый костюм и черную кожаную куртку.

В зеркале взгляды их встретились. Иван Анатольевич мгновенно протрезвел. В маленьких карих глазках, внимательных и слегка насмешливых, он прочитал: «Да, мил человек, ты не ошибся. Я тебя тут пасу и даже не скрываю этого. Странно, что ты заметил только сейчас».

Глава десятая

Москва, 1918

Когда Михаил Владимирович сказал, что после разгрома лаборатории у него совсем не осталось цист, он слукавил. Несколько маленьких склянок с образцами препарата он хранил в нижнем ящике письменного стола. После первого обыска думал как-нибудь хитро спрятать, допустим, зашить в обивку дивана, но потом решил, что это, наоборот, привлечет внимание. А так – просто обычные медицинские склянки темного стекла, с песочком на дне.

После случая с Осей у профессора иногда возникало искушение опять использовать препарат.

Ося был обречен, медицина не могла ему помочь, а препарат помог. Неприятные крошечные твари чудесным образом воскресили ребенка, вернули с того света. Михаил Владимирович искренне верил, что не было в этом никакой его заслуги. Так вышло случайно. Если бы не Таня, он никогда не решился бы ввести мальчику препарат.

Когда Ося поправился, его усыновила младшая сестра Михаила Владимировича, Наташа. Она жила в Ялте, муж ее граф Руттер Иван Евгеньевич до переворота занимал высокую должность в военном министерстве. Собственных детей у них не было. Их единственный сын Николай застрелился в восемнадцать лет из-за несчастной любви. Наташа после этого надолго слегла с тяжелым нервным расстройством, не ела, не спала и, в общем, погибала, до тех пор пока не появился рядом с ней Ося.

Прошло почти два года. Вести из Ялты приходили редко. Но главное было известно: все трое живы. От загадочной, неизлечимой болезни, которой страдал Ося, теперь не осталось и следа. Мальчик вернулся к своему нормальному биологическому возрасту, рос и развивался как все подростки.

Искушение повторить чудо бывало настолько сильным, что несколько раз Михаил Владимирович как бы ненароком клал одну из банок в свой докторский саквояж, когда шел в лазарет. Но в последний момент что-то останавливало его. Глядя на очередного умирающего, которого очень хотелось спасти, он спрашивал себя: «Ты уверен, что в этом случае препарат поможет? За паразита нельзя ручаться, но хотя бы за себя ты ручаешься? Что движет тобой? Любовь, сострадание или азарт исследователя?»

Банка так и оставалась в саквояже, дома он вытаскивал ее, ставил на место, в глубину ящика, и клялся себе, что до тех пор, пока не поймет, кого и почему выбирает таинственный паразит, об использовании препарата на людях не может быть и речи.

В своей тетради он записал:

«Какое тяжелое, изматывающее искушение, какой коварный, жестокий соблазн. Ты всю жизнь борешься со смертью, и вот на тебе мозговых червячков! Ты только введи дозу, а они уж сами разберутся. Они судьи, вершители судеб, а ты лишь скромный посредник. От тебя ничего не зависит. Ты ни в чем виноват не будешь, ты действовал из самых чистых побуждений. Хотел помочь, спасти, использовал последний шанс.

Я не ставлю опыты на людях, это мой незыблемый благородный принцип. Однако всякий принцип на то и существует, чтобы однажды отступить от него.

Через неделю после разгрома лаборатории мне посчастливилось отыскать в букинистической лавке весьма любопытную немецкую книгу «Исторические прототипы доктора Фауста». Там небольшая глава посвящена Альфреду Плуту. Кое-какие мои догадки подтвердились. Он действительно побывал в России, подвизался при дворе Ивана Грозного в качестве лекаря и астролога.

Там не написано, что он посетил Вуду-Шамбальские дикие степи, однако, покинув Москву, в Германию он вернулся лишь через три года и поселился на каком-то маленьком северном острове, неподалеку от Гамбурга. Это ничего не доказывает. Опять гипотеза.

В статье есть комментарий к «Misterium tremendum». Плут назвал свою картину аллегорией, пояснил, что твари – это воплощение грешных, злых помыслов. Как бы мне хотелось, вслед за разумными исследователями, историками, искусствоведами, счесть появление из шишковидной железы белесых червячков плодом мрачной фантазии художника. Но слишком уж точно он изобразил то, что я видел собственными глазами.

Впрочем, нельзя забывать, что Альфред Плут воспринимал действительность совсем не так, как я. Для средневекового алхимика граница между миром реальным и воображаемым была размыта, ее практически не существовало. Он доверял своим фантазиям, предчувствиям, интуиции так же, как я доверяю материальным фактам. Из этого не следует, что он был глупей и наивней меня. Мы слишком разные. Он относил себя к категории «посвященных». Он писал, что посвященный отделен от остального, профанического мира так же, как мертвец от мира живых. Посвященные, как мертвецы, никогда не обращаются напрямую к существам, стоящим на ином уровне. Я именно такое существо. Я отношу себя к категории профанов, обычных людей. Мне противна всякая элитарность. Неизвестно, поняли бы мы друг друга, если нам довелось бы встретиться».

Тетрадь научных наблюдений все больше походила на личный дневник. Это не нравилось Михаилу Владимировичу. Из-за обысков он перестал доверять даже бумаге. Он опасался называть имена, рассказывать о реальных событиях. Иногда вырывал страницы. Записи теряли всякий смысл, он уже не понимал, зачем, для кого пишет, однако никак не мог бросить свою тетрадь.

Еще давно, в апреле, накануне Страстной недели, в лазарет попала его старинная знакомая, вдова бывшего университетского преподавателя Лидия Петровна Миллер.