Отверженные (Трилогия) - Гюго Виктор. Страница 210
Это рычала тетка Тенардье, загородившаяся в углу у окна.
Полицейские и постовые отступили.
Она сбросила с себя шаль, но осталась в шляпе. Муж, скорчившись за ее спиной, почти исчезал под упавшей шалью, а жена прикрывала его своим телом и, подняв обеими руками над головой булыжник, раскачивала им, словно великанша, собирающаяся швырнуть утес.
– Берегитесь! – крикнула она.
Все попятились к выходу. Середина чердака сразу опустела.
Тетка Тенардье взглянула на бандитов, давших себя связать, и гортанным, хриплым голосом пробормотала:
– У-у, трусы!
Жавер улыбнулся и пошел прямо в опустевшую часть комнаты, находившуюся под неусыпным наблюдением супруги Тенардье.
– Не подходи, убирайся! Не то расшибу! – завопила она.
– Экий гренадер! – сказал Жавер. – Ну, мамаша, хоть у тебя борода, как у мужчины, зато у меня когти, как у женщины.
И он продолжал идти вперед.
Растрепанная, страшная тетка Тенардье расставила ноги, откинулась назад и с бешеной силой запустила камнем в голову Жавера. Жавер наклонился. Камень перелетел через него, ударился в заднюю стену, отбив от нее громадный кусок штукатурки, затем рикошетом, от угла к углу, пересек все, к счастью, теперь почти пустое помещение, и упал, совсем уже на излете, к ногам Жавера.
В одну минуту Жавер очутился возле четы Тенардье. Одна из огромных его ручищ опустилась на плечо супруги, другая – на голову супруга.
– Наручники! – крикнул он.
Полицейские всей гурьбой вбежали назад в комнату, и через секунду приказание Жавера было выполнено.
Это сломило тетку Тенардье. Взглянув на свои закованные руки и на руки мужа, она упала на пол и, рыдая, воскликнула:
– Дочки, мои дочки!
– Они за решеткой, – заявил Жавер.
Тем временем полицейские заметили и растолкали спавшего за дверью пьяницу.
– Уже успели управиться, Жондрет? – пробормотал он спросонья.
– Да, – ответил Жавер.
Шестеро бандитов стояли теперь связанные; впрочем, они все еще походили на привидения: трое сохраняли свою черную размалевку, трое других – маски.
– Масок не снимать, – распорядился Жавер.
Он окинул всю компанию взглядом, точно Фридрих II, производящий смотр на потсдамском параде, и, обращаясь к трем «трубочистам», бросил:
– Здоро?во, Гнус. Здоро?во, Башка. Здорово, Два Миллиарда!
Затем, повернувшись к трем маскам, приветствовал человека с топором:
– Здоро?во, Живоглот.
Человека с дубиной:
– Здоро?во, Бабет.
А чревовещателя:
– Здравия желаю, Звенигрош.
Тут Жавер заметил пленника, который с момента прихода полицейских не проронил ни слова и стоял опустив голову.
– Отвяжите господина, и никому не уходить! – приказал он.
Потом, важно усевшись за стол, на котором еще стояли свеча и чернильница, он вынул из кармана лист гербовой бумаги и приступил к допросу.
Написав первые строчки, всегда состоящие из одних и тех же условных выражений, он поднял глаза.
– Подведите господина, который был связан этими господами.
Полицейские огляделись вокруг.
– В чем дело, где же он? – спросил Жавер.
Но пленник бандитов – г-н Белый, г-н Урбен Фабр, отец Урсулы или Жаворонка – исчез.
Дверь охранялась, а про окно забыли. Едва почувствовав себя свободным, он воспользовался шумом, суматохой, давкой, темнотой, минутой, когда внимание от него было отвлечено, и, пока Жавер возился с протоколом, выпрыгнул в окно.
Один из полицейских подбежал и выглянул на улицу. Там никого не было видно.
Веревочная лестница еще покачивалась.
– Экая чертовщина! – процедил сквозь зубы Жавер. – Видно, этот был почище всех.
Глава 22
Малыш, плакавший во второй части нашей книги
На другой день после описанных событий, происшедших в доме на Госпитальном бульваре, какой-то мальчик поднимался вверх по правой боковой аллее бульвара, направляясь, по-видимому, от Аустерлицкого моста к заставе Фонтенебло. Уже совсем стемнело. Это был бледный, худой ребенок, в лохмотьях, одетый, несмотря на февраль, в холщовые панталоны; он шел, распевая во все горло.
На углу Малой Банкирской улицы сгорбленная старуха при свете фонаря рылась в куче мусора. Проходя мимо, мальчик толкнул ее и тотчас же отскочил, крикнув:
– Вот тебе раз, а я-то думал, тут большущая-пребольшущая собака!
Слово «пребольшущая» он произнес, как-то особенно насмешливо его отчеканивая, что довольно близко можно передать с помощью прописных букв: большущая, ПРЕБОЛЬШУЩАЯ собака!
Взбешенная старуха выпрямилась.
– У, висельник! – заворчала она. – Мне бы прежнюю мою силу, такого бы тебе пинка дала!
Но ребенок находился уже на почтительном от нее расстоянии.
– Куси, куси! – поддразнил он. – Ну если так, то я, пожалуй, и не ошибся.
Задыхаясь от возмущения, старуха выпрямилась теперь уже во весь рост, и красноватый свет фонаря упал прямо на бесцветное, костлявое, морщинистое ее лицо с сетью гусиных лапок, спускавшихся до самых углов рта. Вся она тонула в темноте, и виднелась одна только голова. Можно было подумать, что, потревоженная лучом света, из ночного мрака выглянула страшная маска самой дряхлости. Вглядевшись в нее, мальчик заметил:
– Красота ваша не в моем вкусе, сударыня.
И пошел дальше, снова принявшись распевать:
Пропев эти три стиха, он замолк. В эту минуту он подошел к дому № 50/52 и, найдя дверь запертой, принялся колотить в нее ногами, причем раздававшиеся в воздухе мощные, гулкие удары обличали не столько его детские ноги, сколько обутые на них мужские сапоги.
Между тем следом за ним, вопя и неистово жестикулируя, подоспела та самая старуха, которую он встретил на углу Малой Банкирской улицы.
– Что такое? Что такое? Боже милосердный! Разламывают двери! Разносят дом! – орала она.
Удары не прекращались.
– Да разве нынешние постройки на этакое рассчитаны? – надрывалась старуха.
И вдруг неожиданно замолкла. Она узнала гамена.
– Да ведь это же наш дьяволенок!
– Ага! Да ведь это же наша бабка! – сказал мальчик. – Здравствуйте, Бюргончик. Я пришел повидать своих предков.
Старуха скорчила сложную гримасу, великолепно сымпровизированную злобой, применившей для этой цели уродство и дряхлость, но, к сожалению, пропавшую даром из-за темноты.
– Никого нет, бесстыжая твоя рожа, – ответила она.
– Вот тебе раз! – воскликнул мальчик. – А где же отец?
– В тюрьме Форс.
– Смотри-ка! А мать?
– В Сен-Лазаре.
– Так, так! А сестры?
– В Мадлонет.
Мальчик почесал за ухом, поглядел на мамашу Бюргон и вздохнул:
– Э-эх!
Затем повернулся на каблуках, и через минуту старуха, продолжавшая стоять на пороге у дверей, услыхала, как он запел своим чистым, юным голосом, уходя куда-то все дальше и дальше под черные вязы, дрожащие на зимнем ветру:
Часть IV
Идиллия улицы Плюме и эпопея улицы Сен-Дени
Книга первая
Несколько страниц истории
Глава 1
Хорошо скроено
Два года, 1831-й и 1832-й, непосредственно примыкающие к Июльской революции, представляют собою одну из самых поразительных и своеобразных страниц истории. Эти два года среди предшествующих и последующих лет – как два горных кряжа. От них веет революционным величием. В них можно различить пропасти. Народные массы, самые основы цивилизации, мощный пласт наслоившихся один на другой и сросшихся интересов, вековые очертания старинной французской формации то возникают, то исчезают ежеминутно под грозовыми облаками систем, страстей и теорий. Эти возникновения и исчезновения были названы противодействием и возмущением. Время от времени они озаряются сиянием истины, этим светом человеческой души.