Крейсерова соната - Проханов Александр Андреевич. Страница 32

– Моя мысль о другом, – задумчиво произнес Модельер, глядя, как на оцинкованном железе обдирают очередного «Ионыча», а в коптильне медленно, словно на пуантах, поворачивается освежеванная, с воздетыми вверх грудями, «Раневская». – Не хотели бы вы перейти к персонажам Льва Толстого? Не меняя название фирмы «Чехов», мы можем запустить литературную серию «Пьер Безухов на Бородинском поле», «Первый бал Наташи Ростовой», «Князь Болконский под Аустерлицем», а также «Старый граф Ростов на коне мчится за волком». Лошади, не сомневаюсь, есть в соседних деревнях, а волки, если не подразумевать под этим олигархов, всегда найдутся в тамбовских лесах.

– Гениально! – воскликнул Шпицберген, трогая кончиком трости пышные волосы на голове полуобнаженной покойницы. – Взгляните, отличный экземпляр для «Элен»!..

Модельер взглянул и узнал в покойнице мать знаменитого футболиста Сокола – та же мраморная белизна лба, гордые, чуть надменные губы, восхитительный овал подбородка, пепельные пышные волосы, стянутые в пук. Так выглядят античные камеи. Модельер любовался ею и одновременно непроявленная мысль, туманно возникшая в воображении еще в ритуальном зале, вновь стала его тревожить.

– Эврика! – воскликнул он, хлопнув себя по лбу. – Дорогой Шпицберген, настоящая женственность проявляется только в смерти. У меня к вам просьба. Используя данный экземпляр в своих литературных целях, снимите с этой прекрасной головы кожу, сохранив черты лица, и пусть ваши скорняки придадут ей эластичность и нежность замшевой перчатки. И, пожалуйста, как можно осторожнее. Мне нужно не потерять портретное сходство.

И уже ловкие мастера перекладывали женщину на поднос. Приподнимали ей голову. Делали скальпелем надрез вокруг шеи, на затылке, среди вьющихся пышных волос. Умело и сильно совлекали с лица кожу, словно пластичную маску.

– Позднее я поделюсь с вами замыслом, – Модельер прощался с литературоведом, покидал его заведение. Шел вдоль хромированных, мерно гудящих печей, у которых желтели и трепетали смотровые глазки. Перед закрытыми створами, наблюдая игру разноцветных индикаторов, стояли истопники, поддерживая режим горения, поворачивая вентили, нажимая клавиши. В жароупорных, накаленных добела камерах сгорала очередная партия мертвецов. Превратились в дым дерево и обивка гробов. Улетучились ветхие ткани одежд. Вытопился и отек яркими каплями жир. Выкипела влага. Спеклись жилы и мускулы. Начинали медленно и неохотно сгорать кости, охваченные голубыми язычками. Черепа выбрасывали из пустых глазниц пучки синих и зеленых лучей, словно в костях за долгую жизнь отложились медь и магний, хром и никель, придававшие пламени разноцветные отсветы. Толстяки горели жирно и ярко. Больные, источенные хворями, тлели неохотно и медленно. Дети пылали как пучки хвороста. Младенцы вспыхивали как ворох сухой травы, не оставляя пепла.

Все, что было связано с горением и выделением энергии, объединялось в коммерческое предприятие «Тепло ваших рук», подававшее это тепло в соседние оранжереи, где для Москвы выращивались свежие овощи, а также в прачечные, в детские сады, в клубы и на хлебзаводы. Крематорий грел, кормил, создавал уют в домах, позволял проводить партийные собрания и музыкальные вечера.

Другая фирма, сведенная во все тот же холдинг, называлась «Сахаров», с ударением на втором слоге. Ее образовал приехавший в Москву бедуин, который привез в Россию ошеломляющее известие. Оказывается, известный всему миру академик, творец водородной бомбы, носил фамилию, происходившую не от сладкого вещества, которое кладут в чай или в сдобное тесто, а от бескрайней африканской пустыни. Сахаров, то есть дитя пустыни Сахары, был из древнего бедуинского рода. Явившийся в Москву араб, смуглый как чернослив, в белоснежном тюрбане, привез подтверждающие свитки на халдейском языке и просил русских вернуть прах академика на его историческую родину. Предложение долго рассматривалось в Правительстве, но в силу осложнившихся отношений с арабским миром так и не получило благоприятного разрешения. Зато бедуин остался в Москве и основал предприятие, которое использовало костную муку и кусочки праха, остающиеся после кремации, для возрождения плодородных земель Северной Африки. Контейнеры с остатками перегоревших русских тел отправлялись по рекам в Средиземное море, выгружались на североафриканском побережье, а потом с самолетов рассеивались в песках, что вело к образованию почвы. И уже всего через несколько лет после начала проекта в Сахаре то там то сям начинали вырастать саксаулы, верблюжьи колючки и питательные сочные кактусы, дававшие тень ящерицам, черепахам и некоторым видам арабов, так и не сумевшим прижиться в больших городах.

Модельер слушал урчанье множества мельниц, где с помощью металлических шаров перетирались в пудру остатки русских костей, ссыпались в упаковки со знакомым профилем великого академика. Истопники открывали пышущие жаром печи, бесстрашно засовывали в огненный зев длинные загнутые щупы. Действовали как кочергой, сгребая белые горстки костного праха.

В опустевшие печи, где слабо мерцали последние сгоравшие частицы, загружали новую партию гробов. Деревянные, оббитые тканью бруски уютно размещались в керамических нишах. За ними закрывались автоматические двери. Пышущее пламя вырывалось из газовых форсунок. Сначала легким воздушным огнем одевалась материя. Затем жар накалял смоляной тес, который начинал кипеть, охватывался летучим нежным сиянием. Прогорали доски, выпадали угольки, и в распавшихся гробах открывались лежащие навытяжку тела. Чадила ткань, мутно дымили волосы, жар проникал в холодную плоть, накаляя составы костей и мускулов.

Утомившись, Модельер выскочил из крематория на свежий воздух. Побрел подальше от бесконечно-длинного здания, над которым воздух стеклянно трепетал от теплых распавшихся молекул. Осеннее солнце, отекавшее, словно раздавленный желток, плавало в этом стеклянном воздухе.

Плужников проснулся в прохладной утренней комнате, в незнакомой постели, накрытый теплым душистым пледом. Он чувствовал себя здоровым, не ощущая боли от ожогов и ссадин, но не помнил и не понимал, кто он такой и как здесь очутился. Его мысли появлялись на один только краткий миг, существовали в тончайшем слое между прошлым и будущим и тут же исчезали, словно промелькнувшие искорки. В них не было ни боли, ни радости, ни целей, ни воспоминаний. Вокруг почти не было звуков и оттенков цвета, а была лишь тонкая пленка бытия, которая перемещалась вместе с его жизнью, тут же исчезая с каждой прожитой секундой.

Он встал из постели. Двинулся к занавешенному окну, из которого пробивались перламутровые лучи. Откинул занавеску. Увидел балкон, заставленный какими-то корзинами, поломанной мебелью, горшками с иссохшими растениями. За окном были дома, в прогал виднелась часть огромного белого собора и округлого золотого купола. На балконе оглядывался на Плужникова и ласково ворковал голубь в бело-розовом оперении. Стоя босиком на прохладном полу, бесчувственный и спокойный, Плужников смотрел на неузнаваемый мир.

Часть вторая

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Утреннее пробуждение Модельера сопровождалось минутой, когда в дремлющее сознание еще не устремились бурные потоки эмоций, и разум, отделенный от толпящихся и настойчивых переживаний, еще находился на шаткой грани яви и сна. В эти ускользающе-малые мгновения, лежа в постели, он испытывал странное недоумение по поводу того, откуда возник, как странно и несовершенно устроен, как заслонен от истинного бытия, и что оно есть, истинное бытие, в котором ему дано присутствовать. Эти переживания в полусне Модельер называл гносеологическим томлением, дорожил ими, равно как и страдал от них.

Он начинал свой утренний туалет, возлежа в просторной мраморной ванне, выточенной из фрагмента Парфенона. Душистая пена окружала его пышным перламутром, тысячи нежных пузыриков лопались, порождая крохотные радужные фонтанчики. Две очаровательные, полуобнаженные мулатки окунали в пену смуглые, шаловливые руки, делали ему массаж груди, живота, паха, будя витальные силы, столь необходимые для предстоящих деяний. В зеркало он видел гибкую спину карибской девушки, ее чувственный желобок, убегавший под набедренную повязку. Лица его то и дело касалась плотная заостренная грудь другой массажистки. Он наслаждался, полузакрыв глаза, слушая доклад секретаря, который, стоя на коврике, читал сводки.