Крейсерова соната - Проханов Александр Андреевич. Страница 36

– Назови олигарха или я закачаю в тебя всю земную атмосферу и планета останется без воздуха! – Модельер остановил компрессор.

– Роткопф… – этот звук возник не изо рта, а из отворившегося пупка, утробно изрекшего имя известного олигарха, чья голова, под стать фамилии, была ярко-красного цвета. Вслед за изреченным словом из пупка показалась двенадцатиперстная кишка, страшно раздутая. Стала извиваться, порождая странный печально-певучий звук, напоминавший «Голубую рапсодию» Гершвина.

– Спасибо за искренность, брат… Спасибо и тебе, Леонардо… – Модельер снова пустил компрессор.

Отошел от несчастного. Встал в самый дальний угол.

Компрессор работал, нагнетая в раздувшееся тело Буранчика сжатый воздух. Изо всех отверстий, из пор, из корней волос выдавливались пузыри и пузырики. Разрастались, распространялись ввысь и вширь, занимали все больше пространства. Казалось, пузырится шампунь, извергаемый из бездонного тюбика. В этой пене, в перламутровых, розово-зеленых пленках голубели выдавленные, уплывшие из черепа глаза. Колыхалась черно-лиловая скользкая печень. Шевелились под потолком набрякшие почки. Бухало огромное, словно булыжник, сердце. Все внутренности, переполненные воздухом, медленно кружили по комнате как жуткие планеты, наполняли кафельную камеру органами уже несуществующего тела, превращенного в надутые пленки, в кожаные пузыри, в раздутые флаконы и целлофановые мешки. Где-то у потолка, рядом с громадными семенниками и гипертрофированным пенисом нежно зеленел рейтингомер, показывая свои неизменные «восемьдесят три процента». В этом кипящем месиве, заполнившем весь объем камеры, бултыхались китаец Чан и следователь-юморист, словно древние пловцы, уцепившиеся за надутые бурдюки. И он сам, Модельер, пытался плыть саженками среди кипящей жижи.

Внезапно раздался громогласный хлопок, как если бы лопнул газовый баллон. Все разлетелось вдребезги, оседая красной жижей. В опустевшей, с мокрым кафелем, комнате, на лавке, среди красной слизи лежал белый скелет Буранчика.

– «Останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись…», – облегченно произнес Модельер, стряхивая с шитого золотом камзола капельки жира. – До новых встреч, господа, – кивнул на прощанье китайцу и юмористу. Как всегда, галантный и обходительный, покинул застенок.

В урочный час Модельер встретился со Счастливчиком в «Шурикен-хаузе», стеклянном воздушном замке, принадлежавшем ранее банкиру-неудачнику, который во время дефолта кинулся с колокольни Ивана Великого с криком: «Лечу!» Теперь в этом ажурном, похожем на колбу здании размещался интеллектуальный центр власти, создававший эффективные политические технологии. Денно и нощно трудились аналитики, социальные инженеры, прогнозисты и Глеб Павловский, серые мыши, черные кроты, гримеры и Караганов, выщипыватели волосков, мозольные операторы, вязальщики петель и Никонов, лудильщики, шорники, блестящие жучки, тихие паучки и Марков, слепые музыканты, глухие меломаны, творцы иллюзий и Леонтьев, создатели мифов, охотники за тараканами, охотники за блохами и Кургинян, сами блохи, удобно поселившиеся в мягких креслах, и Мигранян, рачки, плавающие задом в графинах с туалетной водой, и Гельман, специалисты по исламу, специалисты по иудаизму, специалисты по Евразии и Дугин, специалисты по политкорректности и Шевцова, специалисты по запорам и Цыпко, специалисты по проведению политических и кишечно-полостых операций и Сатаров, знатоки русской и советской истории, возглавляемые Радзиховским, который так заработался, что упал носом в столярный клей и заснул.

Свидание двух друзей проходило в милом внутреннем дворике, где сверкал великолепный прохладный фонтан. Он обладал тем удивительным свойством, что раз в сутки, на несколько минут, из него прекращала бить вода и начинало извергаться французское розовое вино. Именно к этим минутам было приурочено свидание. Оба друга, сидя на гранитном парапете фонтана, подставили бокалы изумительной винной струе. Чокнулись, с наслаждением пили маленькими глотками, любуясь сквозь стеклянные стены, как несутся бесшумные автомобили по осенней Москве, напоминая бесчисленные молекулы летучего вещества.

– Дорогой друг, – Модельер легким движением поправил на голове Счастливчика кивер времен наполеоновских войн, на котором красовалась красная звезда, серп и молот, соединяя давнее и недавнее прошлое. – Я знаю, что твое выступление в Академии Генерального штаба прошло блестяще. Начальник академии генерал Макмагон, ох уж эти мне янки, вывесил в честь твоего прибытия красный, трехцветный и американский флаги. Теперь же, когда мы можем немного отдохнуть, и тебе еще рано идти к Москва-реке на массовый заплыв, который совершают члены общества «Мемориал», я должен обратиться к тебе с настоятельной просьбой. Прошу тебя выдать ордер на истребление Роткопфа.

– Как? – воскликнул Счастливчик, едва не уронив стакан в фонтан, где светлело множество серебристых монеток, – их перед отъездом на родину бросали агенты иностранных разведок, работающие в «Шурикен-хаузе», надеясь на скорое возвращение. – Никогда!.. Ты пьянеешь не от вина, а от крови!.. У тебя только одно на уме – истреблять, истреблять, истреблять!..

– Или мы их, или они нас!.. Товарищ Сталин учил: чем ближе к победе социализма, тем ожесточеннее сопротивляется враг. Перефразируя вождя, замечу: чем ближе день твоего помазания, тем бессердечнее и коварнее действуют наши противники. Мэр и Плинтус вошли в тесный контакт с олигархами, среди которых Роткопф готовит на нас с тобой покушение!

– Ты хочешь поссорить меня с олигархами!.. Они поддерживают, любят меня… Шлют мне дорогие подарки… Роткопф прислал мне удивительный теплотворный кристалл, от которого можно прикуривать. Он утверждает, что такие кристаллы будут установлены в квартирах, что позволит, наконец, преодолеть зависимость от проклятых коммунальных служб, которые в этом году грозят нам устроить Великое оледенение.

– Роткопф хочет убить тебя и меня. Есть неопровержимые доказательства…

– Какие?

– Поступим так, мой друг… Завтра в Городе Золотых Унитазов олигархи встречаются на уикенде. Будет Плинтус… Заезжай туда ненароком… С твоей интуицией ты много почувствуешь… А потом встретимся с тобой на этом же месте и продолжим беседу…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Плужников, после первого своего пробуждения в незнакомом доме, не понимая, не умея вспомнить, как он здесь очутился, обрел зрение и слух, однако оставался немым. Но и зрение, коим он постигал новую для себя обстановку, и слух, который доносил до него звуки женских ласковых слов, легкий шелест шагов, мерные гулы за стеклами окон, – были неполными, странно усеченными. Словно он был запаян в стеклянный куб, ограничен со всех сторон его ровными блестящими гранями. Любое мгновение, данное ему в ощущениях, тут же пропадало бесследно, не сохранялось в памяти. Он не мог проследить его удаление, натыкаясь на ровную грань стеклянного куба, отсекавшего его от прошлого. Звук или образ, наплывавшие на него, появлялись мгновенно, возникали у самых глаз, ошеломляли внезапностью, и он не предвидел, не предчувствовал их, не слышал их приближения из будущего, отделенный от него гладкой стеклянной преградой. Он не мог осознать смысл слов и значения образов. Это не причиняло острых страданий, но тяготило, как если бы его тело увеличило свою тяжесть, испытывало дополнительную гравитацию, как это, возможно, случается с космонавтами на иных, более крупных, чем Земля, планетах. Он двигался по дому осторожно переставляя ноги, как если бы был обут в свинцовые башмаки водолаза, и это делало его беспомощным.

Его пугало зеркало, к которому подходил и не видел своего отражения, словно он не существовал, – зеркальное стекло отнимало его образ и не возвращало обратно. Его пугал темный коридор, куда погружался его взгляд и не находил ничего, кроме тьмы, в которой, переступив порог, может бесследно кануть. Лишь окно на кухне с выходом на балкон влекло его голубовато-золотистым светом. Он выглядывал наружу и видел нагромождение домов и фасадов, кирпичных стен и железных крыш, и среди них, выступавший наполовину, золотой купол собора. Балкон был заставлен поломанной мебелью, горшками с сухой землей, плетеной корзиной с ветошью. В корзине, подымая точеную розоватую головку, взглядывая зорким веселым глазком, сидел голубь. Это нравилось Плужникову, рождало в груди необъяснимую теплоту.