Жалобная книга - Фрай Макс. Страница 57

– На самом деле он не совсем так пишет. Это был из ряда вон выходящий монолог, к тому же, вложенный в уста образованного пожилого бюргера, впервые в жизни испытавшего экстатическое состояние… Там, видишь ли, директор музея посетителей тайком каким-то наркотическим газом травил, чтобы искусство больше любили. Чтобы дня без искусства жить не могли. Ничего себе, да?

– Отличный сюжет, – говорю, одной рукой споласкивая заварочный чайник, а другой помешивая кофе в джезве. Был бы многоруким Шивой, я бы себе еще и бутерброд сделал, и печенье для Вари из буфета достал бы. Но по сравнению с Шивой, я почти инвалид, поэтому придется набраться терпения и выполнить эти прекрасные действия последовательно.

– Ой, да, – мечтательно вздыхает Варя, взбираясь с ногами на диван. – И сюжет будь здоров, и написано отлично. Лишь бы наш перевод не очень все испоганил… Я-то ладно, я хоть стараюсь, по меньшей мере, стараюсь стараться , но мы втроем одну книжку переводим. Я бы хотела сама все сделать, но времени мало. Вечно так получается. Обидно.

За ужином она непрерывно тараторит. Пересказывает роман Михаэля, нахваливает свою коллегу Наташу, которая, собственно, и обеспечивает ее приработком. У самой Вари никаких связей в издательских кругах нет, обивать пороги она не любит, да и не умеет, так что только на подружку надежда. Имя Варино, понятно, в выходных данных не значится, зато деньги Наталья делит по справедливости. Ну да, не слишком большие. Но получать хоть что-то за любимую работу, от которой не тошнит – счастье. Так ей кажется.

Слушаю вполуха, наслаждаясь скорее общим строем беседы, чем ее содержанием. Словно бы со стороны наблюдаю: вот, мы сидим ночью на кухне, жуем, болтаем, – надо же! Все как у людей. Как у настоящих, взаправдашних взрослых людей, чья жизнь заполнена работой, любовью, дружбой, приятными воспоминаниями и совместными планами на ближайшее будущее, а вовсе не смутными чудесами, которые, по правде говоря, составляют единственный смысл моего существования.

Не то чтобы меня не устраивали чудеса, просто иногда, изредка приятно бывает примерить на себя иную какую-то роль, сказать себе: “Гляди-ка, а ведь я тоже мог бы довольствоваться одной-единственной судьбой и чувствовать себя вполне счастливым, или даже совершенно счастливым – при условии, что мне было бы не с чем сравнивать”. Приятное чувство, немного похожее на ощущения заядлого автомобилиста во время пешей прогулки: “Вот это да, а ведь ходить мне, оказывается, тоже нравится!”

Другое дело, что человек, который опаздывает, вряд ли пойдет пешком, что бы он там ни твердил о любви к пешим прогулкам. Бросится к автомобилю, никуда не денется, да еще и благословит небеса, что есть под рукой хоть какое-то транспортное средство, плохонькое, да свое.

Опаздывающий правдив поневоле. “У меня нет времени!” – твердит он, даже не подозревая, что как никогда близок к пониманию истинного положения вещей.

Вот и у меня нет времени. Иногда, чтобы не портить приятный вечер, вроде сегодняшнего, я позволяю себе думать, будто времени у меня почти нет.

Но я знаю цену этому “почти”.

На самом деле, времени, конечно, нет ни у кого, зато есть приятная, но бесполезная привычка планировать свою жизнь так, словно мы бессмертны. Планы – о, да, есть в изобилии, а вот времени нет; будущее никому не гарантировано. Это утверждение вполне общеизвестно, банально даже. Но для подавляющего большинства составителей планов безжалостная эта формула все же – абстракция. А для меня – непреложный факт, с которым я уже привык сосуществовать. Ну да, да, почти привык.

Опять это чертово “почти”.

В отличие от прочих накхов , моих старших товарищей, которые не раз любезно давали мне советы, твердили, что нет ничего лучше для нашего брата, чем расслабиться и пожить обычной человеческой жизнью: полгода, год, или даже больше, а потом снова вернуться в прежний “рабочий” режим, я должен во что бы то ни стало разместить свою персональную бесконечность на отрезке длиною в год.

Следующая весна для меня – последняя. Приговор, кажется, окончательный, обжалованию не подлежит. Не знаю в точности, что со мною случится, и знать не желаю. Возможно, просто умру, перестану быть, как и положено хрупкому комочку органики. Возможно, стану кем-то (чем-то?) иным. Возможно, обрету несколько новехоньких чудесных судеб, вместо одной утраченной. Возможно, просто потеряю все, кроме способности осознавать эту потерю. Возможно…

Все возможно. Поэтому я предпочитаю не задумываться о будущем, а обживать уютную пропасть между пунктами А и Б, если уж мне посчастливилось ее обрести. Чем больше чужих черепов употреблю я на строительство собственной пирамиды, тем позже мой поезд доберется до этого чертова пункта “Бэ”. А вот пока я сижу здесь, на кухне и подливаю чаю разрумянившейся Вареньке, я несусь к конечной станции во весь опор.

А я не хочу во весь опор. На кой ляд она мне сдалась, эта самая “конечная станция”?

Нет ни единой теории посмертного бытия, которая казалось бы мне приемлемой; с другой стороны, немного найдется популярных версий, которые я готов решительно отмести, со словами: “Этого не может быть!” В том-то и дело, что все может быть, абсолютно все. Вместо веры я довольствуюсь смутным ощущением, что всякое живое существо умирает своей смертью, встречается с собственной, единственной и неповторимой версией бесконечности, которая, разумеется, не может быть ни наградой, ни наказанием – разве только, в том смысле, в каком наградой, или наказанием является зеркало.

Положиться в смертном сне можно только на себя, вот что. Это, по крайней мере, я вполне понимаю. И потому, мягко говоря, не очень спешу.

– Ты всегда думаешь о смерти, когда ешь колбасу? – вдруг спрашивает Варя.

Отвечаю ей изумленным взглядом и тут же обнаруживаю, что в руке у меня, и правда, здоровенный бутерброд с салями. Следы зубов неопровержимо свидетельствуют, что я его кусал; скорее всего, неоднократно.

– Спасибо, что привела меня в чувство, – улыбаюсь. – Надо же, такую вкуснятину пожирал, не сознавая, что делаю. Обидно!

Но Варенька не отвечает на мою улыбку. Смутилась, стушевалась, оправдывается торопливо.