Жалобная книга - Фрай Макс. Страница 70

Я не знаю уже, что со мной творится. Не знаю, не понимаю и знать-понимать не хочу. Пусть себе творится. Пропадать, так пропадать, хорошо бы с музыкой, но можно и так. А пока я жива, и хоть голова идет кругом, соображаю кое-как, да и веду себя прилично – контролирую, стало быть, процесс погружения в пучину, слишком сладостный, чтобы отказывать себе в этом удовольствии.

Поэтому погружаться постараюсь медленно и аккуратно. А подниматься на поверхность не стану вовсе. Знаю, что бывает с теми, кто поднимается на поверхность. Кессонная болезнь и прочая мутота. Нетушки. Лучше уж погибать ма-а-а-ала-а-а-а-адым !

Истерика у меня, истерика, да. Натуральная истерика. Но, по счастию, внутренняя, молчаливая. Со стороны, небось, и не заметно ничего. А вести машину в гололед, и одновременно разбираться с моим настроением очень сложно. Может быть, даже вовсе невозможно сочетать эти два вида магической деятельности. По крайней мере, я на это надеюсь. Не хотелось бы сейчас беззащитным девичьим ливером наружу выворачиваться. Благоприятна стойкость, да-с.

Мы, тем временем, едем, едем, едем, в далекие края. Хорошие соседи по карме, веселые друзья. Ну, скажем так, условно веселые.

Условно веселые , о да, это про нас.

Едем, понимаете ли, колдовать. На охоту за чужими судьбами, вместо того чтобы с собственными разбираться. Потому что, оказывается, прожить дюжину чужих долгих жизней куда легче, чем один свой день – иногда. Не так больно, не так страшно и, самое главное, всегда можно спрыгнуть с поезда, на полпути, между станциями.

Меня ведь, собственно, не магия сама по себе занимает. Мне нравится знать, что там, в кафе, он за руку меня возьмет. Ну да, не из романтических соображений, а для того, чтобы знаки свои каббалистические, или какие они там, чертить – что с того? Возьмет, этого достаточно. А потом за плечи обнимет, чтобы в чувство привести, и я буду несколько секунд головой трясти ошеломленно, вспоминать: кто это рядом со мной? И, наконец, все вспомню, и сладостная судорога скрутит мое тело, а миг спустя, полегчает, останется лишь сквозная дыра в сердце, да теплая, темная тяжесть внизу живота.

Знать это радостно и совсем не страшно – ну, почти совсем. А вот ехать с рыжим искусителем за город – страшно. И не потому что пожар-потоп, и что там еще полагается нам, злым колдунам за бытовое блядство, – неприятности почему-то страшат меня меньше всего. Пропадать, так с музыкой, пусть гремят взрывы и выстрелы, пусть рушатся потолочные балки, пока мы… Ох, нет. Не думать бы об этом сейчас, потому что я пока не готова спрашивать себя: “А что потом?” Не хочу вот так сразу – в пропасть, с головой. Хочу помучиться. Уж больно сладкая мука получается из перемолотой меня. Ударение, понятно, ставим по вкусу.

Между тем, мы, кажется, уже приехали на Белорусскую. Ну да, ну да, сюда нам и надо. В “Москву-Берлин”… А славно, кстати, было тому дядьке в поезде. Хорошо так отъезжал в свою персональную неизвестность… И я ведь знаю немножко, как это бывает, когда старая жизнь уже закончилась, с новой еще непонятно, как повернется, и пока едешь в поезде, прилипнув носом к стеклянной границе между светом и заоконной тьмой, наступает великое безвременье, прекрасная пора, когда не происходит ничего, кроме движения, которое, впрочем, происходит само собой, без твоих персональных усилий. Вот только первым классом мне до сих пор ездить не доводилось. А хорошо бы вот так – одной в купе, а еще лучше – вдвоем; хотя если вдвоем, то уже непонятно, зачем нужен поезд, и зачем нужно все остальное, и вообще…

– Я больше не влюблена в тебя.

Это – нет, не я говорю. Еще чего не хватало. Само выговаривается зачем-то. Будь моя воля, я бы звука не издала.

Но воля, надо понимать, не моя. Или вовсе ее нет, воли этой.

– Все гораздо хуже, – продолжает вещать моя внутренняя идиотка. Ведет репортаж, так сказать, с места событий, из центра циклона, тоже мне, вечерняя звезда прямого эфира. – Кажется, я тебя просто люблю, – объявляет она.

Я содрогаюсь от такой немыслимой пошлятины и уже самостоятельно подвожу итог:

– Это ужасно.

– Ужасно было бы, если бы я от такой новости в джип впечатался, – вздыхает несчастная жертва моего коровьего бешенства. – А так, – утешает он меня, – дело житейское. Карлсон порекомендовал бы тебе принять несколько банок варенья.

Карлсон? Он сказал: “Карлсон”?! Ну, слава богу. Кажется, понимает, что это не я говорила. Как я ему благодарна за эту, в сущности, неуклюжую и бестактную шутку, описать невозможно.

– Варенья? Ну, лишь бы не внутривенно, – улыбаюсь.

Он изумленно на меня таращится. Миг спустя мы уже хохочем, обнявшись от полноты чувств. Хорошо бы ржать вот так всю ночь, не успокаиваясь ни на минуту, замерзнуть бы, к черту, в этом несчастном автомобиле, под утро, все еще хохоча и, самое главное, не размыкая рук. В том смертном сне, не сомневаюсь, нам приснились бы прекрасные и удивительные сны.

Но все это глупости, конечно. Ничего не выйдет. Несколько минут кряду – и то трудно смеяться. Не так уж вынослив человек, увы.

А успокоившись, мы тут же начинаем дрожать от холода. Быстро-быстро выскакиваем из машины и наперегонки бежим к тускло-золотым окнам кафе. Я, разумеется, побеждаю в этом забеге: уж больно тонкая у меня куртка. Тут поневоле спринтером станешь.

Ослепительно красивая белокурая девушка дежурит у входа, сторожит свет и тепло. Предложила нам три свободных столика, на выбор; мы, не сговариваясь, выбрали самый дальний, в темном, почти неосвещенном углу.

Мест в зале, надо сказать, почти нет: все же вечер субботы. К тому же, здесь только что закончил играть какой-то популярный среди посетителей московских клубов ди-джей. Имя его не говорит мне ровным счетом ничего, да и немудрено: в клубной музыке я не разбираюсь. А ведь когда-то бегала по всем рок-концертам, полу– и четверть-подпольным, не особо интересуясь составом выступающих, лишь бы на живой концерт попасть. Но здесь, в Москве, перестала почему-то интересоваться той музыкой, которая звучит за пределами моего плеера. Совсем Золушкой девяностые прокуковала; вот закончатся скоро, все вокруг станут, небось, вспоминать их как прекрасную-страшную сказку, а мне и квакнуть будет нечего. Не жила потому что. Работала, крутилась как-то, книжки читала-переводила, карты рисовала, сочиняла для себя сны, которые все равно никому не расскажешь – не потому что тайна, а просто слов таких нет в известных мне человеческих языках. Ну вот и досочинялась.