Мир в подарок - Демченко Оксана Б.. Страница 95

С каждым часом мы спускались все ниже и к утру оказались в основании широкой долины, охваченной руками-отрогами хребта. Резкие порывы южного ветра несли пыль и сухость. Впереди нас ждала пустыня. Борз довольно фыркнул. Почуял дом? Как же он, теплолюбивый, зимует в Карне, где случаются лютые морозы, особенно на севере? Мне подумалось, что впереди октябрь, и рыжему красавцу в глубокой стылой тусклой осени – не место.

Под первыми лучами восхода его атласная шкура буквально светилась, горела полированной бронзой. Удивительное зрелище. Портило мое настроение только то, что песок становился все глубже, трава – реже и рыжее. Наконец мы обогнули правую руку гор и разом попали в пустыню.

Она начиналась резко, бурым полем с проплешинами скал и камней, упорным южным ветром, выдувающим остатки влаги из кожи, одежды, легких. Мы свернули на юг и пустили коней резвым махом, отчего сухой жар только усилился. С каждым часом я все более удивленно косилась на Зимира – забыл хоть разок, хоть для порядка, пожаловаться на скорый запал и растяжение бесценного плеча.

Мальчик смотрел вперед до рези в глазах, выискивая знакомые приметы и ориентиры. Он возвращался домой, хотя пару недель назад и подумать о таком не смел. А теперь, закусив губу, переживал, жив ли дед, ждут ли его, как мама. Верная Дэгэ понимала нетерпение всадника и прибавляла ход. Мой рыжий вообще чувствовал себя, как на увеселительной прогулке… Так что к полудню взбунтовалась именно я! Потребовала не мучить коней и напомнила про растяжение. Зимир сердито мотнул головой, но спорить не стал. Он, кажется, радовался пеклу, в котором должен плавиться камень. А я – нет, не радовалась. С чего бы? Я тут не родилась.

Кони пошли шагом, остывая, насколько возможно в этом аду. Наконец мой непререкаемый конюх заявил, что разрешает привал. В родном климате, с новым дареным кинжалом при поясе, он сразу ощутил себя не только по-настоящему свободным, но и значимым, старшим. Говорил медленнее и солиднее, смотрел уверенно и – спорил. Дожили, называется. Скорее бы сдать его деду! А то еще пара дней – и я буду конюхом, а он – великим путешественником, главой каравана. Кажется, Риан называл мне слово… да как же он говорил? Ах, да – «дабби» – проводник, определяющий путь торгового каравана. Впрочем, так звали купцов восточнее, по ту сторону степи, на старом Шелковом пути, давно прекратившем свое существование. Окаянные погубили его, увы. Но звучит неплохо – дабби Зимир Гир-Дэгэ. Я сказала малышу. Он расплылся в улыбке и перестал упираться, куда охотнее объявив отдых и обед. Сам засуетился, организуя тень. Видимо, игра в караван ему пришлась по душе.

Мы устроились на войлоке в жалкой тени натянутого полупрозрачного полога. Прожевали половинку сухой лепешки на двоих, запивая водой из фляг.

Когда тени удлинились, двинулись снова в путь. По красной вечерней пустыне, а потом по серой ночной. Именно здесь я оценила Борза по-настоящему. Такой конь имеет право быть капризным! Легкий, мощный, неутомимый, способный без моих подсказок находить лучшую дорогу и держать направление.

За полночь мы все еще были в седлах, правда двигались уже неспешной рысцой. Сияющий Зимир указал на проступающие в светлой ночи скалы справа, за ними начиналась земля Гриддэ. До селения еще верст семьдесят, но уже по родным пескам, прежде бывшим лучшими пастбищами рода. Для него это все меняло. По мне, так родные пески скрипели на зубах так же мерзостно, как бесхозные. Слева из ночной серости вынырнула вторая группа скал, изломанные черными тенями стены начали сближаться, образуя довольно широкий каньон. Мальчик притих и почти беззвучным шепотом выдохнул: чуть дальше и левее начнутся гнезда страшных хаттрами. Ночью они менее опасны, но лучше принять к востоку. Борз презрительно фыркнул: глупости, залягаю и искусаю. Я с ним согласилась. Ночью, вслепую, углубляться в неровные скалистые осыпи, рисующиеся левее, никак нельзя.

Спустя полчаса Зимир указал дрогнувшей рукой на холм с приметной группой камней. Тут их с кобылицей заметили – и погнали.

Любопытство бурлило во мне. Кто они – хаттрами? Порождение окаянных, искаженные творения древних снавей или чудо природы, одичавшее в незнакомом климате? Посоветовав Зимиру ехать к селению, я повернула Борза и двинулась к скалам. Чуть погодя сзади защелкали по звонкой сухой земле копыта Дэгэ. Не бросил. Мужчина.

Рыжий скакун почуял воду и прибавил. Я расправила свою зрячую сеть, ощупывая скалы, и ощутила тех, кого здесь звали хаттрами. В них не было зла и порчи окаянных. Более того: птицы опознали мою сеть и обрадовались, словно ждали встречи очень давно. Сзади сдавленно охнул спутник, когда восхитительные фиолетово-рыжие сполохи гигантских крыльев прочертили ночь, спускаясь к нам по сужающейся спирали.

Он прилетел один – старейший, вожак. Сел, сложил крылья и, чуть склонив голову с отливающими белым золотом перьями, приветствовал меня, коснувшись сознания. Он умел.

Речью наше общение назвать нельзя, слишком беззвучный образный разговор был расплывчат и сложен, я еще не привыкла к такому. Да и он – не человек, сознание иное, чуждое, хоть и довольно простое. Интересно, – мелькнула мысль, – каково это: говорить безмолвно с драконом? Как-нибудь спрошу у Риана. А пока – начну с малого. Хотя бы потому, что драконы куда крупнее хаттрами…

Старейшина назвался именем, похожим в обычном языке на понятие “Жар”. Род солнечных птиц испокон века помогал снавям, жившим непомерно далеко, за великим океаном, на склонах хребта Ака. Это я поняла, совместив его образы и память географии Риана.

По слову Говорящих птицы преодолели безбрежную гиблую воду, – сообщил Жар, – и сели тут. Прилетели многие: треть всей взрослой стаи. Привезли всех друзей, умевших звать – снавей хребта Ака.

Люди с золотой кожей взяли коней цвета заката и ушли на север. Так помнил и передал сыну дед Жара, а ему рассказал заветное отец, узнавший еще птенцом от своего мудрого предка… С тех пор они ждали. Двести лет! – восхитилась я преданности птиц, куда более надежной, чем многие слова и договоры людей. Жар подтвердил: долго. И продложил. Злые пленители пламени пытались поймать птиц, не смогли, но озлобили и настроили против двуногих. Да и можно ли жить в мире с теми, кто бежит от попытки разговора и стреляет без повода? Если друзья коней не такие, и все случившееся – только ошибка, Жар готов разделить с ними воду.

Я обернулась к Зимиру, утомленно стирая со лба пот.

– Ты слышал?

– Что?

– Видимо, он может говорить лишь с такими, как я. Это вождь солнечных птиц, его имя Жар. Если люди Гриддэ будут соблюдать мир, он позволит брать воду днем, сколько надо. Правда, от баранов тоже не откажется, наверное.

– Они разговаривают, и ты слышишь? – мальчик с трудом справился с удивлением. – Как же нам заключить мир?

– Жар проводит до селения и попробует поговорить со старейшинами. Я переведу, если не удастся наладить общение напрямую.

К рассвету мы достигли Гриддэ. Селение лепилось к скалам, к тени гор, обосновавшись в низине, на дне бывшего озера. Нас заметили издали. То еще зрелище – два золотых коня сияют в ранних лучах восхода, а над ними парит птица, набирающая цвет горящей меди с каждым мгновением.

Тлевшие ночью огоньками углей крылья сияли. Жар по моей просьбе сел на холме, и мы стали ждать. Честно говоря, я полагала, что в роли старейшины к нам выйдет загадочный дед моего Зимира, везет мне на значимых людей. Ошиблась, но не сильно: достойный Иттэ-Гир оказался советником. Встретил нас именно он тихо всплеснул руками, и, забыв о важности повода, бросился к внуку. Сопровождающие его воины удивленно шептались. Самый догадливый заспешил в селение, позвать отца и мать мальчика.

За полдень мы все еще сидели на холме – Жар, старейшина, советник и я. После пяти часов попыток и проб Иттэ-Гир услышал сознание птицы. Дело сдвинулось с мертвой точки. Спустя полчаса понимал огненное чудо и старейшина. Все трое радовались, как дети. Убедившись в своей долгожданной бесполезности, я побрела к селению. Там крыши, а значит, тень. Борз шел следом, нервно кося на табун, подошедший от гор. Спросив разрешения у воина, взявшегося проводить гостью до дома советника, я расседлала коня и хлопнула напутственно по крупу.