Прыжок в прошлое. Дилогия (СИ) - Сапаров Александр Юрьевич. Страница 8

За это время я смог купить, так необходимые мне ингредиенты для производства эфира причем за ними не нужно было даже ходить, все принесли прямо в дом. Воевода наверно побаивался отпускать меня. Ему видимо, все мерещились злые замыслы против него. Также удалось купить и посуду, необходимую для перегонки. И начались опыты, перебил стекла я немало, испробовал разные режимы нагрева и концентрации серной кислоты, и спирта. И вот результатом этих мучений явилась двухлитровая бутыль эфира. И теперь мне надо только помощника, чтобы обучить его давать наркоз и я смогу, делать хотя бы простые операции, не мучая людей и не доводя их до болевого шока. Местный ювелир с удовольствием сделал мне иголки и инструменты, очень интересовался их применением, но остался без пояснений. Конечно, моя деятельность не прошла незамеченной, и мне пришлось кое-что объяснять воеводе, который, услышав о пускании дымов и кипячении, пришел самолично проверять, что творится в его доме. Как и всех, его больше всего интересовало, нет ли здесь какого черного колдовства. Но, увидев небольшой перегонный куб, березовый уголь и купоросное масло, он махнул рукой:

– Дозволяю, может чего и выйдет у тебя.

Когда же до него дошло, что больной или раненый может спать, а в это время без боли можно ампутировать, например руку, он от возбуждения забегал по комнате.

– Данилка, светлая ты голова, это же надо до такого додуматься! Ой, не верю я парень, что крестьянский сын ты, что-то здесь не так. Может, ты забыл чего? – спросил он с надеждой в голосе, – Может ты байстрюк какой, знатного рода?

И тут я решил пойти ва-банк:

– Поликарп Кузьмич, никому не говорил, но вам скажу, вы все равно прямо насквозь меня видите. Бабушка мне сказывала, что отец мой Прохор как-то подковывал лошадь проезжему боярину, и у него возке лежал мальчик годков десять ему на вид, в беспамятстве он был. И тот боярин, как отец бабушке рассказывал, очень богато выглядел, сабля вся в золоте и каменьях драгоценных. Он вроде, как боялся чего, или гнались за ним. Ту Прохор между делом рассказал, что у него сын такого же возраста, вчера в лесу пропал, нашел он место где растерзал его медведь и косточки не оставил похоронить, и еще даже не знает об этом никто. Так он Прохору мальчика этого отдал и серебра пригоршню насыпал, воспитай, говорит, как сына своего, а когда у меня все устроится, я мальчонку своего заберу. Я, когда из беспамятства вышел, то не помнил ничего, так и считал крестьян моими родителями. Три года назад язва моровая по деревне прошла, и приемные родители умерли, вот я у бабки Марфы и жил. Она меня учила травами лечить, заговоры делать. А последний год стал я сам читать и писать, а вроде не учился, от бабушки Марфы по лекарскому делу все с налету схватывал. Тут она мне и рассказала про то, что я из боярских детей буду. Но я молчал все время, вроде доказать нечем, да может отец то мой настоящий прижил меня на стороне, тоже нехорошо.

Поликарп Кузьмич слушал все, как давно ему известное.

– Я же Мефодьичу сто раз говорил, что слишком ты боек для смерда, и знаешь много. Кто же у тебя отцом может быть, чтобы таких учителей иметь? – восторженно заговорил он. Неожиданно он остановился на середине фразы и о чем-то задумался.

Ты знаешь Данила, а ведь подозреваю, кто может быть твоим отцом. Да точно, вы ведь как две капли воды похожи. Ну-ка давай заворачивай рукав.

Он заворожено уставился на родимое пятно на правом локте.

– Вот оно пятно родовое. Ну, Даниил, поедем скоро мы с тобой в одно место, пусть посмотрит на тебя один человек. Если признает тебя, быть тебе в золоте и чести.

Пока Поликарп Кузьмич собирался меня, куда то везти, наступила осень. Уже больше года, я находился в этом мире. За это время прошло много событий, я вроде неплохо устроился в жизни, к тому же маячила перспектива стать боярином и пользоваться относительной свободой в абсолютистской стране. Проверок я, не боялся. Кроме бабушки мои слова проверить было не у кого. А уж моя бабушка, умнейшая женщина, стразу поймет, чего ее расспрашивают, и на сто процентов подтвердит мои слова. А все остальные свидетели моего появления на свет, уже несколько лет лежали в сырой земле.

Мы еще немного поговорили о моих лекарских успехах и меня отпустили. Самое интересное, что уже на следующий день, после того, как я рассказал воеводе о своем "благородном" происхождении, утром все со мной здоровались:

– Доброго утречка Данила Прохорович.

Вот, каким образом челядь все узнает? Я то был уверен, что воевода и слова никому не

скажет. А дворня уже соориентировалась.

Пока суть да дело, я учил выделенного мне в помощники молодого паренька Антоху, проводить эфирный наркоз. Учились мы на дворовых собаках.

Вначале, когда мы затаскивали визжащих собак к себе, меня быстро обозвали живодером, но, увидев, что все собаки живы и здоровы, перестали обращать на это внимание. Скоро Антоха стал мастером наркоза для собак, и мы для пробы пришили ухо одному кобелю, порванное им в драке за гуляющую сучку. Потом это ухо обсмотрели все, от воеводы, до главного псаря, который внимательно разглядел это ухо и с удивлением сказал:

– Слушай Данила, у собаки это ухо лепше чем не драное, как такое может быть?

– Я улыбался про себя:

– Я же все-таки двадцать лет пластический хирург, неужели я ухо собаке правильно не пришью. Кстати я начал тосковать по своей профессии, по женщинам, которые всегда окружали меня, и которым я помогал стать красивее и привлекательней. Я снова начал рисовать. Ведь если пластический хирург не может рисовать, не может быть художником, быть ему в самом низу этой профессии. Но при рисовании я заметил странное обстоятельство. Моими пейзажами восхищались, но когда я рисовал людей, то реалистическая манера письма никого не привлекала. А вот искаженная перспектива, как на иконах, или миниатюрах, сразу привлекала толпу поклонников.

– Прямо, как иконописец писал, – восхищались они.

Но, когда я нарисовал поясной портрет воеводы, то восторгу окружающих не было предела. А сам воевода, гордо поглядывая вокруг, велел повесить его в главном зале. Конечно, я слегка приукрасил Поликарпа Кузьмича, но в меру. И теперь он гордо взирал с портрета на приходящих к нему просителей.

В октябре в Торжок вновь приехал Кирилл Мефолдьевич. На следующий день он посетил воеводу. Вскоре меня позвали к ним. Они оба сидели, раскрасневшись, на столе стояла большая бутыль, судя по запаху, анисовой водки.

Зайдя в комнату, я низко поклонился и ждал, что скажут мне бояре.

– Плохую весть я тебе принес Данила, – наконец сказал Кирилл Мефодьевич, – бабка твоя Марфа уважать себя заставила. Заболела она трясухой, как раз на рождество пресвятой владычицы нашей Богородицы, а на пречистую Феодору Александрийскую и померла.

Тебя все в бреду поминала, говорила, что большим человеком станешь.

Я грешным делом сомневался, думал старая перед смертью ерунду несет. А оно вишь, как выходит. Что же ты парень мне не открылся? – и он обиженно посмотрел на меня.

– Кирилл Мефодьевич, да как же я мог такое говорить, видаков на это дело нет, кроме моей бабушки, запороли бы меня на конюшне за такие слова и все. Спасибо Поликарпу Кузьмичу, это он острым умом своим сам дошел, что я что-то многовато для деревенщины знаю. И я понял что, если откроюсь, то он меня за дерзость такую не накажет. А вы Кирилл Мефодьевич меня тоже ведь своей заботой не оставляли, за что я вам век благодарен буду.

– Что же Данила, ты человек свободный, а ежели, тебя признает отец твой, то мы за тобою стоять то будем. Только вот просьба у меня к тебе, сделай с меня парсуну, как ты Поликарпа нашего Кузьмича изобразил. Не уеду, пока не сделаешь. Ты парень цены такой работе не знаешь, да в Грановитой палате такой, нет.

Поликарп Кузьмич засмеялся:

– Ха, из тебя торгаш никакой Мефодьич, кто же перед работой сам цену поднимает.

Но я сказал:

– Не волнуйтесь, Кирилл Мефодиевич я за вашу заботу обо мне, что в люди вывели, парсуну с вас напишу и в дар отдам.